Бывальщина

Євген Гребінка

Иногда добрая наша луна бывает, бог ее знает, в каком-то странном положении: новая еще не родится, а старая, или соскучив скитаться между облаками, или предчувствуя свою скорую кончину, целую ночь глаз не кажет людям; чуть перед рассветом блеснет на небе, а тут уже и день. Она в это время похожа на исправника, дослуживающего свой срок, между тем как преемник, избранный дворянством, ждет только нового года, чтоб засиять на горизонте земского суда. Это самая скучная пора. Тогда бывает очень темно на белом свете, какая-то грусть лежит на душе человеческой, и нечистые силы кутят на земле. Говорят, будто волки и лисицы очень рады этому времени. Может быть: на то они звери.

В одну из таких темных безлунных ночей отставной надворный советник Василий Иванович ехал домой от своего соседа Ивана Ильича...

— Какой странный человек! — говорите вы, — и что это за малороссийская привычка: рассказывать о Василье Ивановиче, Иване Ильиче, не познакомив с ними читателя, как будто весь свет должен знать какого-нибудь!..

Виноват! Скажите, что вам угодно: описание лиц, характеров, одежды и т. п.? Извольте, хотя это очень старо, хотя это вы найдете в любой школьной тетрадке — так и быть, для вас скажу несколько слов о моих героях.

Иван Ильич и Василий Иванович — помещики одной из наших южных губерний. Иван Ильич, как и все мы, порядочного роста и приятной наружности, а Василий Иванович немного выходит из общего круга, как хохлатый голубь из круга простых голубей. Отличительную черту в его физиономии составляет прочного устройства изрядный нос. Во глубине души своей он (т. е. не нос, а Василий Иванович) таит полный короб отвлеченностей и бесконечное число залетных взглядов.

Еще в молодости Василий Ивановч было опасно занемог, рассуждая трое суток о том, каким образом могли люди ходить по потолку амбара вниз головами, как мухи, а что они ходили — не было никакого сомнения: об этом свидетельствовали грязные следы человеческих ног, отпечатанные на одной из досок потолка. Едва успела уверить Василья Ивановича старая ключница, что доска лежала прежде на земле и тогда кто-нибудь прошел по ней грязными ногами, а мастера не заблагорассудили обмыть ее, вделывая в потолок, потому что, есть ли следы человеческие на потолке или нет их — все равно; от этого нимало не зависит прочность здания. Мастера были философы.

Впоследствии природная наклонность Василья Ивановича к отвлеченностям усовершенствовалась чтением. «Ключ к таинствам натуры» Эккартсгаузена, «Угроз световостоков», чья-то физиология, психология и астрономия развили совершенно душу мыслителя, а логика Баумейстера дала ей надлежащее направление. И этот человек, непонятый, неоцененный, живет в деревне!..

Василий Иванович ездил когда-то в Сибирь за чином коллежского асессора и привез вместе с чином еще одну редкость: это был экипаж — предмет насмешек всех соседей и удивление деревенских мальчишек. Экипаж был вроде дрожек, хотя походил на них, как педант на умного человека; на низких четырех колесах были положены две жерди аршин по семи длиною; посреди жердей возвышалось седалище, очень похожее на раковину, в которой обыкновенно ездит по морям Венера на картинках XVIII-го столетия; впереди, на конце жердей, устроены низенькие козлы для возниц и оглобли, куда впрягалась тощая пегая кобыла. Все это, двигаясь на маленьких колесах, как-то сливалось с землею; только Василий Иванович, взгромоздясь на седалище, возвышался над толпою и от колебания упругих жердей гордо покачивался в стороны, причем кисточка его бархатного картуза моталась вокруг своего центра и нос раскланивался с природой.

Ночь была темная. Василий Иванович, как я уже сказал, возвращался домой от Ивана Ильича на своем сибирском экипаже. Проехав версты три степью, сибирский экипаж спустился с горы и мелкою рысью запрыгал по плотине. Плотина шла через пруд, а за прудом стоял двор Василья Ивановича. Густые ветвистые верби росли по обеим сторонам плотины; вправо был пруд, влево — глубокая пропасть; на дне этой пропасти была небольшая лужа зеленоватой воды, в которой Василий Иванович хотел было завесть раков и наделать угрей по правилам древней науки полингенезии, объясненной ученым Кирхером; но попытка осталась без успеха.

— Держи правее! — сказал Василий Иванович своему вознице с высоты седалища, — еще правее! Разве тебе охота сломить шею в пропасти?

Возница тронул возжами, и экипаж покатился у самого края плотины над прудом.

Василий Иванович опять предался размышлениям. «Я, старый дурак, — думал он, — полагал, что на свете только и есть проза да стихи; прозою мы говорим, а стихами поем; а нет, не тут-то было: этот мальчишка, учитель детей Ивана Ильича, совсем сбил меня с толку да еще поднял на смех: «Вы, говорит, спорите о том, что всему свету известно: то, говорит, проза, то стихи, а то еще среднее между ними» — вот этого я хорошенько не понял, прозалита, прозолюта какая-то, что ли — нечистый их знает!.. и даже показал об этом книгу: «Риторику», напечатанную чуть ли не десятым изданием в С.-Петербурге, книгу учебную... Что теперь я знаю после этого? Ничего не знаю! Не знаю даже, как я говорю: прозой, или стихами, или этим третьим?.. Учение, учение!»