— На-ка тебе, затейник, кренделек! — сказала бабушка. — Что ж ты ничего не кушаешь? Побледневшее лицо затейника все дрогнуло: он протянул руку за крендельком, как слепой. Да он ничего и не видел перед собою, потому что из глаз у него неудержимо полились обильные слезы. — Он просто нездоров, и его надо уложить спать! — сказал папаша. И вывел затейника из комнаты.
III
Прошли годы... В той же самой гостиной снова собрались дедушка и бабушка, папаша и мамаша, дяденьки и тетеньки, братцы и сестрицы. Хотя гостиная была так же парадна, даже еще параднее, потому что мебельная обивка была роскошнее прежней, появились по стенам фамильные портреты в золоченых рамах, и освещенье было блистательнее, но гостей никого не было, и собрались, очевидно, не для праздника. На всех лицах лежал отпечаток огорченья или, по крайней мере, озабоченности и досады. Что же возбуждало эти огорченья, озобоченность и досаду? Все, казалось, благоденствовали по-прежнему. Дедушка и бабушка все еще были щеголеватыми старичками. Они, можно сказать, сохранялись так же успешно, как сухие мхи в стеклянных ящичках, которые страстный ботаник осторожною рукой с любовью передвигает иногда с места на место. Видели вы эти мхи вчера и потом посмотрите на них двадцать лет спустя, они все те же на вид. Конечно, без перемен нельзя. Случились перемены, но перемены, по-видимому, все благоприятные, ведущие к благосостоянию и благополучию. Папаша и мамаша раздобрели, даже несколько поотекли, потому что теперь почти не ходят, а все ездят в карете. Тетеньки и дяденьки, хотя еще сохранили часть бывалой беспокойной юркости, но, по их движеньям, позам, тону разговора видно было, что уже они стремились на рысаках по гладким путям и дорогам победоносно крича всем спотыкающимся: «Поди! Поди!» Старшая сестрица уже носит чепчики, и какие очаровательные фасоны она придумывала для этих чепчиков! И устраивает у себя вечера с танцами и пением, на которых бывают Рублевы и Кредитовы. Старший братец — директор какого-то общества и задает обеды с осетрами больше себя ростом. Средний братец при старшем — главным агентом его общества, а судя по тому, как пышно цветет нарядная средняя сестрица, есть полное основание надеяться, что и она не замедлит надеть очаровательного фасона чепчик и устроить у себя вечера с танцами и пением; только она, вероятно, кроме Рублевых и Кредитовых, пригласит еще и некоторых, имеющих известность, Безденежкиных, потому что любит новизну, разнообразие, контрасты, столкновения, всякий шум и гам. Только меньшой неизвестно где. Где затейник? — Вы увидите, что он не придет! — говорит одна тетенька, которая терпеть не может, чтобы не приходили, когда она ждет. — Я уверена, что придет! — возражает другая тетенька, которая, когда ждет, не допускает и возможности, чтобы кто-нибудь мог не прийти. Несколько минут длится молчание. — Он с малолетства был затейник! — задумчиво замечает, наконец, бабушка. — Только эти затеи поопаснее прежних! — заметил один дяденька с глубокомысленным и решительным выражением большого, гладкого, как толока, лица. — Заранее бы следовало принять меры, заранее!.. — проговорил второй дяденька с ласковыми, приветливыми глазами и мягким голосом. — Разве мы не принимали? — не без горечи возразил папаша. — Я употребил все средства и... — И мы не можем упрекнуть себя в нерадении, — дополнила мамаша. Старшая сестрица ничего не сказала, средняя тоже, но, глядя на них, с уверенностью можно было предположить, что первая тоже не могла упрекнуть себя в нерадении, а вторая, если и была виновата в нерадении, то уж никак не в сочувствии каким-нибудь затеям, исключая затей бально-романтических, — нисколько. — Полно, полно горевать! — сказал дедушка. — Я все это устрою! Увидите! — Как же думаете устроить, папенька? — спросил дяденька с ласковыми, приветливыми глазами и мягким голосом. — Побалую его чем-нибудь, — отвечал дедушка. — То есть чем же чем-нибудь, папенька? — Деньжонок дам! — Помилуйте, папенька! Да это пагуба! — воскликнул дяденька с глубокомысленным большим лицом, у которого выступила густая краска на щеках при слове: «побалую». — Его следует проморить голодом, а не баловать! — Да, мне тоже кажется... — начал папаша. — Извини, что прерву тебя, Феофил, — сказал дяденька с ласковыми глазами и мягким голосом, прерывая папашу и лишая мамашу случая закруглить или пополнить фразу. — Прошу тебя, Помпей, не горячись, — обратился он к дяденьке с глубокомысленным лицом, решительным видом и, как оказывалось, непреклонным нравом. — Я полагаю, что «побаловать» вовсе не так неуместно в этом случае, как... — Поощрять?.. — рыкнул дяденька Помпей, багровея еще больше. — Поощрять?.. Если ты намерен следовать совету Нектария, — обратился он к папаше, сверкая глазами, — то мне остается только удалиться. Я не желаю поощрять без... — Позволь мне выяснить свою мысль, — прервал дяденька Нектарий. — Эта мысль, по-моему, безнравственная! Его голодом... — Позволь мне уяснить... Папенька, которому мы все с наслаждением повинуемся, решил, что лучше всего не запугивать мальчика, а обойтись с ним мягко. Вы так решили, папенька? — Так, так, — ответил дедушка, кивая головой. — Я нахожу, что это практичнее всего. Феофил пробовал строгие меры... Ведь ты пробовал? — Пробовал, — ответил папаша. — И безуспешно? — Безуспешно. — Ты, вероятно, бил, да потом гладил! — раздражительно заметил дяденька Помпей. — Надо бить и не гладить. — Так как строгие меры безуспешны, то следует, по-моему, принять другие, — продолжал дяденька Нектарий. — Я советую встретить его ласково, не упрекать, даже не брюскировать... Ты говоришь, что он теперь в какой-то лачуге, оборван? — обратился он к папаше. — Да, — отвечал папаша. — Что разрывает нам сердце! — дополнила мамаша. — Сколько времени он так живет? — С тех пор, как я его... удалил... — С рокового дня Зининых именин, вот уже скоро два года... — дополнила мамаша. — Значит, месяцев двадцать? В двадцати месяцах много дней и ночей для того, кто днем работает голодный и кому ночью голод спать мешает. — Он так закалился! — воскликнула средняя сестрица. — Без перчаток, без галстука... Старшая сестрица сказала: — Мне вчера Адель говорит: «Я встретила на улице кого-то, ужасно похожего на твоего брата; но это, верно, не твой брат?» И сама смотрит мне в глаза! Он и себя, и нас ужасно компрометирует! — Не послать ли его в Крым? — предложила одна тетенька.— Annette Бочарову посылали, и помогло... — Не поселить ли его в провинции? — предложила другая тетенька. — Написать к князю Борису Борисовичу, чтобы он устроил его у себя? — По-моему, нечего тут церемониться! — прорычал дяденька Помпей. — Кто-то сказал, что он закален, да? — начал дяденька Нектарий. — И покуда он в холоде, в голоде, в темноте и вонючей сырости, он будет закален! А вы пустите его в тепло и свет, дайте ему понюхать любимых его кушаньев, окутайте его мягкими покровами, повейте на него благоуханиями, и закаленность опадет! Зачем крутые меры, скандалы? Это вредно. Вредно для дела и для всех нас. Папенька прекрасно придумал, и я могу только удивляться папенькиному уму и гордиться, что я его сын! |