И у затейника полилась пламенная речь... Эта речь, пожалуй, показалась бы смешна на бумаге, хотя когда он говорил, то он дрожал с головы до ног, был бледен, как платок, не замечал слез, которые катились у него по щекам; она, пожалуй, показалась бы и длинна, как ни к чему не ведущая проповедь, а потому всего удобнее будет передать здесь только ее сущность — сущность, которую как нельзя яснее выражает цзвестный, приводимый в святом евангелии, ответ спасителя мира добродетельному человеку: поди, раздай все твое имущество нищим и иди за мной! Иначе: отрешись от всех земных благ и всецело отдайся делу водворения правды и добра на земле. Дяденька Нектарий слушал его с подобающим видом страстного участия, пока у него захватило дыханье, и он, откидывая дрожащею рукою прильнувшие ко лбу волосы, снова обратился с пламенным вопросом: — Чего ж вы ждете? — Меня терзают разные сомненья! — проговорил дяденька Нектарий. — Сомненья? Какие сомненья? — Помоги мне их разрешить... — Какие сомненья? Разве могут быть сомненья? — Ты не отрицаешь, что рядом с людьми, достойными твоего самоотречения, найдется много таких, которые могут приносить только вред и замешательство, которые ищут только одного — как поживиться на счет ближнего? Дяденька Нектарий, в свою очередь, говорил не без волнения. На увядших щеках его появилась краска. Речь его и на бумаге не показалась бы смешна, потому что он говорил последовательно и благоразумно, но мы все-таки не станем приводить ее целиком, так как это заняло бы лишнее место и растянуло историйку, а передадим только ее сущность — сущность, которую вульгарным образом, разумеется, но вполне выражает мудрая пословица: своя рубашка к телу ближе. Пословица, несомненно, мудрая, но подите вы, внушите что-нибудь мудрое безумному затейнику! Вместо того, чтобы сдаться на эту очевидную мудрость, он начал городить разные несодеянные вещи; из глаз, из уст его заструились целые потоки пламени, которые жгли... только его одного. «Удивительно, как сумасшедшие складно говорят!» — удивлялся про себя дяденька Нектарий, слушая затейника. В это самое время из столовой понесся аромат разных жарких. Затейник вдруг умолк. — Что с тобой? — спросил дяденька Нектарий. Затейник не ответил, что с ним, но мы за него скажем: он уже давно жил впроголодь, питаясь разными жалкими порциями попорченных городских продуктов, и запах обильной роскошной пищи подействовал на него каким-то опьяняющим образом. Дяденька Нектарий частью угадал, в чем дело. «Гнилая колбаса будет моею лучшею помощницей! — подумал он. — Она усмиряет самых ретивых!» — В твоих словах много правды, — сказал дяденька Нектарий, — но есть и некоторые заблужденья. Позволь мне тебе откровенно сказать, что в некоторых случаях ты утопист... Да!.. Но в человеке есть какое-то непонятное стремленье к мученичеству, и ты, быть может, победишь меня... Хотя я и буду сознавать, что стремлюсь по пути мечтателей, но путь этот так заманчив, что я не ручаюсь, что благоразумно отвернусь от него... Пересоздать мир! Сделать людей добрыми, любящимися братьями! Великая задача! Великая, но едва ли исполнимая! Как бы счастлив был тот, кто... Что с тобою? Ты все бледнеешь! — Ничего, — отвечал бледный, как смерть, затейник. — Мы должны чаще видеться, — продолжал дяденька Нектарий. — Когда мы ближе узнаем друг друга, когда теснее сойдемся, мы, быть может, заключим союз... Оставайся здесь. Я это устрою. Для того, чтобы помогать людям, надо иметь некоторый, так сказать, вес — положенье и деньги. То и другое у тебя будет, и мешать тебе никто не станет. Я сейчас пойду все это улажу. И дяденька Нектарий с легким сердцем отправился в кабинет папаши. — Ну что? — спросил папаша, который сидел с дяденькой Помпеем на диване в кабинете. — Дело идет на лад, — отвечал дяденька Нектарий. — Он раскаивается? — То есть, он этого, разумеется, не говорит, но я полагаю... — Надо, чтобы он это сказал! — решил непреклонный дяденька Помпей. — Дело не в словах, — ответил дяденька Нектарий. — Ты уверен, что он раскаивается? — спросил папаша. — Трудно не раскаяться, — ответил дяденька Нектарий, — когда нераскаяние ведет из уютного тепла и света в вонючую конуру, от лакомого стола к каким-нибудь скверным объедкам... — Однако нельзя же оставлять его в заблуждении, что он снисходит к нам! Надо, чтобы он почувствовал... — настаивал дяденька Помпей. — Это все потом, после... — Ты уверен? — повторил папаша. — Уверен! Дяденька Нектарий был человек умный и бывалый. Он видел вещи в настоящем их свете и мог многое весьма ясно и верно себе представить. Но и сам дяденька Нектарий, и никто другой, не испытавший, что это за искус вонючая конура, холод и голод, не мог вполне определять объема испытания, предстоящего затейнику. Бедный затейник сидел на мягком кресле у камина. Благодетельная теплота, какой он давно не испытывал, распространялась по его членам и как-то обессиливала его. Приятен был мягкий свет, разливавшийся по голубой гостиной, для глаз, которые подолгу оставались в темноте или работали при испорченной керосиновой лампочке. Голова кружилась от запаха яств. Глаза его были закрыты, но они видели убогий, сырой угол, куда будет провожать этот пронзительный ветер и ледяной дождь, свирепствовавшие на дворе, видели жесткое грязное ложе, на которое с правой стороны всегда капала крупная капля воды, медленно сбиравшаяся на потолке в углу... Сколько раз, когда и некуда было выйти, и нечем осветить, утомленный думами, он лежал и считал паденье этой капли! — Он спит! — прошептали около него. — Спит? Кто-то произнес: «Тшш!» — И все умолкло. Он сделал над собою усилие, открыл глаза и встал. Вся семья стояла около него. Отец протянул ему сверток бумаг и бумажник, где, казалось, было достаточно денег. — Можешь распоряжаться, как хочешь, — сказал отец. — И да наставит тебя бог на все доброе! — закруглила мамаша. — Да, да, — сказал дедушка, которого давно уже подмывало вступить, как он выражался, в свои права, то есть фигурировать так или иначе в судьбах внука. — Я тебе тоже дарю маленькую суммочку... Хе-хе-хе!.. Ежемесячно будешь получать... Ты у меня молодец! Так свет-то нам исправишь, а? Добро любить всех заставишь, а? Ах, ты, добролюб!.. Хе-хе-хе! Затейник! Затейник тоже усмехнулся. Все ожидали, что он что-нибудь скажет особенное, трогательное, все приготовились... Но он ничего не сказал. Он подошел к столу, положил на стол набитый деньгами бумажник и вышел из комнаты. Когда опомнились от изумленья и кинулись за ним, его уже не нашли: темная улица, поливаемая ледяным дождем, скрыла его.
IV
Прошло еще много лет... Было тихое, теплое, пасмурное весеннее утро. Между белыми облачками кое-где сияла нежная, ясная лазурь неба; окраины темной надвигавшейся тучки по временам вдруг словно вспыхивали, и из-за них блестели золотые иглы солнечных лучей. Из грязных ворот огромного грязного дома выехала телега, на которой стоял плохо сколоченный дощатый гроб, повернула налево и направилась по людным улицам к кладбищу. За гробом шли только двое: молодая девушка и юноша, очевидно, брат и сестра. — Уж увезли? — крикнул быстроглазый румяный торговец, выглядывая из своей лавочки. — Увезли, увезли, Иларион Микитич, — умильно отвечала жирная старушка, взбираясь по ступенькам лавочного крылечка. — А я к вам за кофейком... Уж вы, Иларион Микитич, побалуйте меня, дайте хорошенького по той же цене... Ведь столько лет знакомы!.. — Ладно, ладно... Кто ж его провожал? — Молодь какая-то. Оборвыши тоже... — Уж очень горд был и затейлив, — продолжал Иларион Микитич, насыпая в бумажку кофе. — Ох, уж и не говорите! — воскликнула жирная старушка, следя жадными глазами за насыпаемым кофе. — Подкиньте еще, Иларион Микитич, хоть капелечку... — Ну, вот вам... — Неуважителен он был, Иларион Микитич... и затейлив... — Ну, и что же-с? И смирно теперь лежит-с! — сказал Иларион Микитич с самодовольным смехом. — У нас затейливые ребята недалговечны-с! |