Саша

Марко Вовчок

И заплакал сам.

— Ну, умрем, коли хочешь, — говорю.

Он все плачет. И долго плакал. Встал потом и уверенно так говорит:

— Нет, Саша, грех умереть от своей руки! Будь что-будет — женюсь я на тебе! Женюсь... Бог с ними со всеми! Что они мне? Чего бояться их? Женюсь, да и заживем с тобой!

Поцеловал меня и весел пошел себе.

Воротилась я домой — кличет меня ключница к барыне, сама злобно посмеивается: это она все барыне рассказала. Я пошла. Много тогда я наслушалась слов всяких, но до сердца те слова мне не дошли, — не оттого ли, что уж я знала их, ожидала... Я стояла перед барыней, слушала крик, и грозьбу, и брань, вот словно то далекий колокол гудел. Он у меня перед глазами носился, и все мне прояснялось кругом.

Целую ночь ту я глаз не свела, — думала, думала... Чего-то не передумала я тогда!

Утром господа чай пили, — вошел он. Я не ждала, что так рано он придет к ним. Я испугалась. Вижу, что и он не спал: бледный такой и усталый. Поглядел на меня, и тогда глаза у него блеснули, и отважный такой показался мне.

Господа удивились. Барыня неласково, сурово спросила:

— Что это значит? Откуда? Зачем?

Барин встал и по комнате стал ходить, потом опять сел.

А он все отважно им отвечает:

— Я пришел к вам с просьбою... Саша...

А барин его перебил:

— Да ну, ну, бог простит! Только смотри, чтоб вперед ты не глупил!

— Я не знаю, где совесть-то у твоего племянничка! — вскрикнула барыня. — Еще и разговоры об этом заводит!

— Да ведь от покорности, душенька; хочет прощенье получить от тебя, — говорит барин.

И заспорили меж собою. Спорят, а ему сказать слова не дадут.

Я-то все слышу и вижу из-за двери. Вижу, что он уж теряется, подбегает к ним, схватил их за руки и на колени сам упал.

— Отдайте мне Сашу, отдайте!

— Как? Что? Что?

И не поймут никак, что он говорит; вскочили, покраснели...

— Сашу отдайте! Я жениться на ней хочу!

— Жениться! — кричит барыня. — Ты с ума сходишь? Да ты помешался! Да ты пропадешь! Ты погибнешь! Да тебя всякий добрый человек на порог не пустит!.. Как ты уживешься с простой девкой, с грубою, с глупою?

А барин курит, курит, — едва голова видна в дыму, и все покрикивает:

— Вот сумасшедший! Ах, наказал господь!

А он:

— Отдайте мне Сашу! — сам краешек барынина платья целует и за руки ее ловит. — Что ж, разве у простой девушки сердце не любит? Все мы равны перед богом, тетенька! Отдайте мне Сашу! Я умру без нее! Без нее я на свете жить не хочу!

Слушаю я, и жалко мне его стало!

— Пустите! — вырывается барыня. — Отстаньте! Как вы смеете со мною так говорить! Я не отдам девку! Что хотите делайте — не отдам! Подите прочь! Прочь!

Так он и упал рыдаючи. А барин ходит, да курит, да охает.

— Сашка! — крикнула вдруг барыня.

Я вошла. Она схватила со стола ножницы и кивнула мне, чтоб я подошла к ней, — я подошла. Она рванула мои косы — и стричь меня. Одну косу отрезала, на другой ножницы сломала. У самой у ней руки дрожат — рассержена.

Барин смотрит, остановился с трубкой. И он смотрит на нее, на меня, да только плачет слезно... А мне чего-то словно холодно стало, — вот будто какой-то ветер холодный обвеял меня и все от меня разнес далеко. Велит барыня мне рассыпанные, раскиданные волосы собрать и высылает меня.

Собрала я косы и вышла. Что ж? Я его добро; волен он был дать им меня. Только зачем же он отдал-то?

Барыня меня с того времени не велела спускать с глаз. Ключнице-то хлопот было! Недосыпала — все за мною следила. Только я шаг ступлю — за мной крик: «Куда? Куда?» И долго я его не видала. Не видала, и рада тому была. Вот, словно б я его совсем разлюбила. Не то что сердита я была, не то что обижена, а словно разлюбила, — не надо мне его.

Барыня долго меня донимала, долго гнала; потом он ходить перестал — забывать стала и бросила за него нападки. А барин и рад тому. Он тяжелый на подъем человек: обидеть ли, приласкать ли — трудно ему. Как уж рассердится, то после сколько дней сокрушается: «Зачем беспокоить меня? Делайте себе, что хотите, — меня не тревожьте, пожалуйста! Это все одно, что помешать обедать человеку!» Барыня не такая удалась; она вспыльчива и скорая на все: «Не хочу, не хочу твоего племянника на глаза пускать!» Барин сейчас согласен: «Не вели пускать, душенька: хоть оно и жалко немножко, да свой-то покой всякому дороже».

Родился у меня мальчик, — такой крикунчик был, беспокойный! Хлопот мне было с ним много; ведь я невыклая была, молодая, а тут того нету, другого нету, то попроси у людей, то посоветуйся с людьми. Столько мыслей, столько-то заботы мне было! Кругом все на меня глядят с усмешкой. Кто б ни зашел к нам, кто б ни заглянул, — даже и обидным-то словом не хотят укорить — брезгают. Вот разве ключница не стерпит — крикнет. Только повар ласкал нас, когда пьян бывал. Да, да, и забот было, и хлопот! А на душе тогда тихо как-то стало, тихо...

Одним вечером, — я жила тогда одна вот в этой самой горенке, где меня замыкают теперь, чтоб дитя криком не докучало людям, — вечером сижу я, слышу — крадется кто-то, двери осторожно отворяет... крадется он. Глянула я и не обрадовалась, и не опечалилась, только мне будто скучнее стало. Исхудал он и измучился. Много говорил тогда, много плакал и ласкал, дитей радовался... «Я, — говорит, — сегодня ведь целый день у вас в сарае прятался, мучился, так видеть тебя желалось...» Я все слышу, все знаю, жаль мне его, только он мне лишний человек совсем.

А он с того вечера опять ходит. Как дитя он любил! Часто я, бывало, гляжу на них обоих, часто. Мальчик очень схож с ним уродился: такие же глаза ласковые и облик весь в его.

Все мне жалче да жалче его, сердцем всем жалко стало. Бывало, я думаю-думаю, — ум за разум заходит. И что это сталось меж нами? Он ли виною, я ли причиною? Станет он, бывало, о своем отце покойнике рассказывать, станет горевать да жаловаться, — и мне отец покойный примстится суров и тяжел, глаза у него ледяные, а грудь каменная, а голос повелительный. Сед он как лунь и страшен; и гнет он, и клонит детскую головку бессильную все ниже да ниже. А его я все себе дитею представляла, словно он дитя мое, и что рубят тому детищу руку правую. Такая тоска меня брала всегда, а все слушать я любила про его отца покойного: покойник все предо мною застелет тенью своей, и мне жалче станет он, милее...

Захворал мой мальчик и помер... Что это за жизнь-то наша, господи! Уж и годится ли тосковать так по умершим, как я тосковала? Какая жизнь человеческая? Все-то неладно так, все-то неясно так!..

Он с горя, с печали сам заболел. Пошла я к нему. Рад был он мне, как уж рад! «Пропал бы один, — говорит, — не знал, как мне быть, что мне делать!»

А как в дверь застучали, он задрожал весь: «Кто это? Откуда? Что делать!»

А то за мною пришли: барыня прислала. Пришли и берут меня от него, ведут, а он провожает да плачет.

Привели меня, и в другой раз косу отрезали. Теперь за мной велено всем присматривать; а если не время, то меня замыкать приказано. И вот уж три недели я со двора не выходила. Его с той поры не видала я. Повар встречался с ним сколько раз, — кланяется мне, говорит, и очень печален. Через него он мне обновки, деньги присылает.

Томится душа моя, и нигде душа успокою, нигде душа себе приюту не сыщет. Приехала ты — без слов мое сердце облегчила, без ласк поуспокоила. Спасибо, желанная ты моя!

И так схватила Саша, так меня в своих руках крепко сжала! И вдруг обессилела и, словно разбитая, упала около меня. Грусть и мою-то душу сдавила. Обнимаю я ее:

— Усни, — говорю, — усни у меня на коленях!

— Ах, как же уснуть-то мне! — промолвила. — У меня из сердца будто горький ключ бьет, и кипит, и всю душу мою топит!

Думаю я, думаю, чем пособить ей и как помочь, да и говорю раз:

— Саша! А схожу-ка я к нему да все разузнаю: веселей нам будет!

— Что ж знать-то? Сходи, коли хочешь, — ответила, — а веселей, видно, не будет!

— Не круши себя, Саша! — упрашиваю, — Ведь он тебя любит, сама говоришь, и ты его любишь, — не горюй. Расскажи только мне, куда идти и как мне узнать его?

— Да ты выйди вечерком на угол. Верно, он там стоит, меня ждет. А узнавай ты его по красе, по виду честному. Белокурый и кудрявый, шинелька черная на нем; а походка у него тихая.