Страшный зверь

Євген Гребінка

Часто бывает змея ядовитая под голубым барвинком и зеленою рутою. В душистых кустах крылась смерть храброго.

Шумя, приняли победителя ветви зеленые в свои объятия; он утонул в кустах калиновых.

Жалостно что-то застонало в тенистой зелени, и по небу чистому покатилась звездочка ясная; стон затих, и звездочка светлыми искрами рассыпалась в синем воздухе.

Тут зашевелились кусты цветущие, раздвинулись ветви зеленые: озираясь, вышел из них старший, неся на плечах вепря-чудовище; руки его были в крови; широко шагал он; искры прыгали в глазах его, змеи ползали под ногами; кто-то дергал его за полы, и шапка не держалась на голове. Он убил брата своего.

Страшная ночь прошла, уступая место ясному утру, и вскоре веселое солнышко, выкупавшись в синем море, выплыло из дальних степей востока. В хате Ивана раздавались веселые клики пированья; соседи сходились глазеть на зверя чудного, и кубки варенухи душистые переходили из рук в руки любопытных.

— Что же я не вижу сына младшего моего? — сказал Иван добрый человек, разглаживая усы. — Или он не радуется победе брата своего? Или неудача огорчила юное сердце его, и он стыдится прийти на глаза мои?

Ты не увидишь его более, старец седовласый, ты не прижмешь к груди своей сына возлюбленного! Там, на лугу, зарыт убийцею труп его, неотпетый, неоплаканный!

Прошел день, другой и третий, прошла неделя, за нею другая, а меньшого и слыху не было. Горько рыдал безутешный отец о потере его, рвал седины и ломал руки иссохшие.

— Кто, — говорил он, — будет подпорою моей старости? Старший сын мой, получив богатство, забыл меня, и я остался один с дочерью слабою! Кто нагрузит воз мой снопами тяжелыми? Кто впряжет в него волов круторогих и привезет на гумно мое богатые дары всевышнего? Кто зимою холодною, когда зашумят метели по полям и лесам обнаженным, согреет старика беззащитного? Чей топор трудолюбивый застучит в роще ближней, и чья рука попечительная разложит огонь в хате моей?

— Разве я не осталась у тебя? — прервала дочь его.

Старик покачал головою; она бросилась в его объятия.

Дочь Ивана доброго человека печалилась о брате, и дни молодости стали ей невеселы. Приблизился день Купала; запылали костры горящие; поселяне украшали головы свои венками и при песнях согласных, простоте и невинности прыгали через пламя розовое. Одна она не участвовала в общей радости; юное чело ее не покрывалось рутою вечно зеленеющею, ни гвоздичками золоьистыми, ни васильками лиловыми. Настали обжинки, и колосья ржи, переплетенные с красною калиною, появились на головах молодых девушек; она одна не надела венка в день общей радости: печаль о брате тяготила сердце ее.

Так прошло лето. Подкралась осень с длинными вечерами. В поле чисто; щебетливая ласточка спряталась до весны в колодец, и вскоре снег укутал спящую землю белым покрывалом. Молодежь собиралась на вечерницы и досветки; далеко звучали песни их, и хохот слышен был через улицу. Под шум веретена и веселых прибауток нечувствительно пролетела зима. Счастливцы! Не так тянулась она для дочери Ивана доброго человека; сердце ее замерло для радости; она не выбрала себе друга, не видела вечерниц и досветков; а люди? Люди называли ее гордою!..

И вот повеял весенний ветер; снег исчез. Весело зажурчали ручейки, и дикие гуси с криком радостным длинными вереницами понеслись с юга на север. Вот и деревья зазеленели. Прибрежные взгорья Удая покрылись травою, как бархатом. Настал час трудолюбия; клики пахаря раздавались на полях; пастухи погнали овец на паству сочную. Все ожило, и могила брата невинного, никем не знаемая, приосенилась толстым стеблем болиголова. Пастух срезал его и сделал свирель; приложил ее к устам своим, и чудо-свирель играет песню печальную, доселе им не слыханную:

Помалу-малу, овчарю, грай,
Не врази мого серденька вкрай,
Мене брат убив, на лану зарив
За того веприка, що в саду рив.

Он удивляется, надувает ее в другой раз, и опять повторяется та же песня заунывная. Целый день играл пастух на свирели и к вечеру тихо потянулся со стадом в деревню.

Был прекрасный весенний вечер. Легкий сумрак распространялся в воздухе; тонкий туман, как дума грустная, подернул покойные зыби Удая; ароматный воздух дышал негою. Пригорюнясь, сидела дочь Ивана под хатою.

— Не крушись, дитя мое! — говорил ей добрый человек. — Послушай, как поют веснянку твои подруги! Какое у них веселие! А ты все плачешь о брате. Где он — бог знает! Вот сегодня ровно год, как о нем слуху, нет...

— Слушай! — сказала она, схватив отца за руку.

В это время пастух проходил мимо их, и свирелка пела жалобно страшную повесть братоубийства. Старик ужаснулся. Давно сердце его не лежало к старшему сыну; он что-то подозревал в нем недоброе, и теперь подозрение осуществлялось. Старик подзывает пастуха и предлагает ему продать свирель. Пастух пожелал за нее овцу белорунную. Сказано — сделано, и свирель осталась в руках Ивана доброго человека.

— Сегодня праздник, — сказал Иван, входя в жилище сына старшего, — пойдем в дом мой и разделим, что бог послал нам.

И вот они в хате старика. Иван добрый человек вынул из-за образов свирель таинственную и подал сыну, говоря:

— Поиграй на ней.

Чуть свирель коснулась к устам старшего, как заиграла печальнее прежнего:

Помалу-малу, братику, грай,
Не врази мого серденька вкрай.
Ти ж мене убив, на лану зарив
За того веприка, що в саду рив.

Крупный пот покатился с чела преступника, судорожно сжалось лицо его, но слезы не лились из глаз братоубийцы. Он лежал у ног отца своего.

— Прости меня, о родитель мой! и прекрати жизнь давно для меня тягостную, — простонал он. — Я недостоин смотреть на свет божий: алчба к золоту подавила во мне любовь родственную; я убил невинного брата, и кровь его взывает ко мне!

— Сокройся от очей моих! — сказал Иван добрый человек. — Да будет бог судья тебе, а укоры совести — наказанием.

И старший сын скрылся из дома отцовского.

Долго бродил он по лесам и пустыням и влачил жизнь, очерненную пагубным злодеянием; взоры его были дики, и на лице виднелась печать отвержения; совесть терзала душу его, внутренний жар пожирал преступное сердце; тщетно хотел он погасить его, с жадностью впивая в себя дыхание ветров холодных: окровавленная тень брата везде представлялась испуганным глазам преступника, и в завываниях бури, и в шепоте листьев отзывалась заунывная песнь свирели. Когда рокотал на небе гром и молния раздирала черные тучи, напрасно он призывал смерть: и громы, и молнии не касались его, наказывая жизнию, лютейшею смерти. Не скоро всевышний послал ему конец желанный. Душу братоубийцы с хохотом радостным принял ад в свои недра, а тело его сделалось пищею воронов и волков хищных.