Надежа

Марко Вовчок

Я все норовлю ее рассеять как-нибудь: и заговариваю, и шучу, — и она на мои речи не безответна; да вижу, не развеселить мне ее!

— Что ж, — говорю, — дитятко, когда у тебя на свадьбе-то попирую?

— Не знаю, тетушка.

— Э, родненькая, чего ждете-то? Зачем откладываете? Уж ты и так у меня истаяла вся! Скажи-ка ты ему, — а не то я скажу. Если б только попался мне, греховодник такой, я б ему напела! Да что это его который уж день не видать?

— Дома нету, поехал.

— Куда? — спрашиваю. — Зачем?

— В Зубково, тетушка.

— С тем броднею-то, с гулякою?

— С ним, тетушка.

А в Зубкове фабрика была, и барин наш там жил. Богатое село, красивое; от нас будет верстах в тридцати.

— Что это Иван связался с этим беззаконником? Ох, дитятко, не жди пути от этой дружбы! Боюся, что обманет он тебя!

Сгоряча сорвалось у меня это слово, да и сама я испугалась, а Надежа только усмехнулась, ясная такая передо мною стоит.

— Не обманет, тетушка! — промолвила.

А дни-то бегут... Ждем-пождем — нет Ивана, не едет. А тут и заговенье на дворе; всего три дня мясоеду осталось, когда ж тут свадьбу играть! «Ну, — думаю, — перемучишься ты еще, бедненькая!» И так меня на Ивана досада берет. Не стерплю, бывало, корить его стану, браню, а Надежа заступается, успокаивает меня. И так меня, старуху, уверила, что я уж и каюсь, что обижала его понапрасну.

Вдруг разнесся слух: Иван в Зубкове женится. Другие говорят, что уж и женился. Есть же такие души безжалостные, думаю, что весело им смутьянить!

— Надеженька! — скажу, бывало. — Хоть бы уж он ехал-то скорей!

— Сама я, тетушка, не знаю, чего это он там замешкался. Уж я его жду — не дождусь!

Заговорит про него — глаза у ней засияют.

Ну, и дождались мы его, желанного! Приехал с радостью — с молодою женою! Господи милосердный! Как горько, как обидно-то было! А Надежа верить не хочет, — я плачу, я заверяю — не верит! Тут мимо самых окон наших тройки мчатся, звенят колокольчики, бубенчики — молодые катаются, за ними поезжане, дружки, вся свадьба, — поют, молодых величают.

— Смотри, дитятко, смотри, Надеженька, да хоть теперь поверь мне!

Увидела она их — словно ее громом поразило — замерла.

А уж я-то плачу! Я-то ласкаю ее!

Вдруг она будто очнулась и вздохнула так глубоко.

— Ну, бог с ним! — тихо проговорила. — Бог с ним!

Как мое сердце-то почуяло! Ведь все зло от фабричного пошло!

Как был Иван в Зубкове на ярмарке, приглянулся он тамошней девушке — Варваре Карповой, а Варвара фабричному роднею доводилась. Вот поглядывает девушка на Ивана, да посматривает, да охорашивается, — фабричный сейчас дело смекнул.

— Варвара! — говорит. — Хочешь, я тебя за него замуж отдам?

А та девушка хитрая, выклая, ну его поддразнивать:

— Где тебе! Куда тебе! — Да еще, будто к слову, примолвила: — Я б, — говорит, — сама отблагодарила, не поскупилась, пять — десять рублей дала б.

Уж крепко ей Иван по сердцу пришелся, да еще и то, что в Зубкове никто ее брать не хотел. Покойник отец ее запивал, а мать у ней была бездомовница, вздорная, сварливая такая, потому и дочь женихи обходили: боялись — по родителям пойдет. Вот как она посулила деньги-то Мишке (Мишка Гурьев он прозывался), да еще сама над ним посмеивается, Мишка во что бы то ни стало порешил свадьбу сладить. Увязался за Иваном, подбился к нему, подлестился, в гости напросился — вот это и приезжал все повысмотреть, все разузнать. Они уж проведали про Иванову сухоту. Мишка давай к нему приставать:

— Покажи да покажи мене свою зазнобушку сердечную!

Иван обещался и вызвал Надежу на улицу.

— Эх, брат Иван! Вот у нас в Зубкове невеста, так невеста! Видел Варвару? — жужжит да жужжит ему Мишка в уши. — Женись на ней! Женись!

Иван ни за что на свете! А этот ему горы золотые сулит:

— Она богатая; любя тебя, советую — не упускай своего счастья! Заживешь себе барином, работника наймешь, сам только погуливай, знай. А то, так и откупиться на волю можно... Ещё тебе не опостылела работа безустанная? Видел я твою милую — что ж? Слова сказать не умеет, словно из лесу пришла... А Варвару не стыдно в люди показать: разумница, бойкая, говорливая — все тебе завидовать станут!

Опутал его словами лестными, хитрыми, подпоил, — пьяного и женили. Подумаешь, дела-то какие на белом свете творятся! А как хмель-то прошел, как опомнился Иван, — горько-горько заплакал. После уж мне одна зубковская старушка рассказывала, — таки она родня Варварина, — все на ее глазах деялось.

— Где у вас совесть-то, добрые люди! — говорю. — Беззаконие такое допустили!

— Да что ж, родная, они всех отуманили. Мы еще жалели девушку, что вот полюбился ей такой пьяница. После уж дело-то выяснилось. Крепко он тужил, сердешный, и плакал как горько! Да уж плачь не плачь, не развенчаешься!

Молодая все видела, все чуяла. Возмутилась душа ее гордая, защемило, заныло сердце. Перед людьми она виду не подала — гостей к себе зазывала — угощала, сама по гостям ходила, и весела, говорлива... хоть молодой-то словно с креста снят.

— Мой молодой хворает, — жалуется, — с глазу ему, что ли!

Ну, да как туман-то ни наводи, люди догадывались.

Стала ходить молодая мимо наших окон и все засматривает: еще не случалось ей с Надежей встретиться лицом к лицу — и ходит, бывало, и засматривает...

Выгнали нас на барщину — огород барский пололи — пришла и она, щеголеватая, ловкая, чернобровая, румяная — хороша была, только уж бойка-то чересчур, тихости женской нету, ясности; пришла, окинула всех зорким глазом; кому головой кивнула, с кем слово перемолвила и вдруг к Надеже подошла.

— Здравствуй, — говорит, — девушка красная! Отчего мне слова ласкового-приветливого не скажешь?

А сама насмешливо, коварно так посматривает, посмеивается; черные глаза горят, белые зубы блестят.

— Бог помочь! — ответила моя Надеженька.

Бледная перед нею стоит, покорная.

— Что ж, только-то? Не речиста ж ты, красная девица! Или ты меня не знаешь? Или обо мне не слыхала? А я так вот про тебя много кой-чего слышала...

Тут подошли другие молодки, перекинула она с ними по словечку и опять за свое: стала рассказывать, что вот у них в селе девушка молодца полюбила, а он ее бросил, а он над ней насмеялся. Сама все на Надежу поглядывает. Слушаю я, скрепя сердце.

— Разнеслось, — говорит, — по деревням, по селам, по городам; стыдно девушке горемычной в люди показаться: везде ее ославили! Истинна пословица, что добрая слава лежит, а худая слава по дорожке бежит... Правду я говорю, девушка? — прибавила, обернувшись вдруг к Надеже.

— Правду! — ответила бедняжка, а у самой голос дрожит, слезы чуть не льются.

Не стерпела я!

— Что, — говорю, — что, молодка, ты нам все про других-то рассказываешь — бог с ними! Они далеко, нам с ними не жить, ты вот лучше расскажи-ка нам про свое житье-бытье прежнее, про своего отца-матерь родимую. По яблоньке мы познаем яблочко!

Она, как зарево, вспыхнула. Да находчива была!

— Что ж, — говорит, — что дочери про своего отца-мать сказать? Спасибо моему батюшке, моей матушке, что вскормили, вспоили меня, сами надо мною болели-скорбели...

И всякий раз, только бы встретила, донимала она мою Надежу, — как донимала, господи милосердный!

Пристанет, бывало:

— Чего худеешь, лебедка? По ком, девушка, сохнешь?

Или поглядывает на солнышко да и приговаривает:

— Когда б уж закатилось солнышко скорей, домой бы я полетела! — дескать, ждеть меня дома милый мой.

Ох, змейка была ехидная! Чуть и меня, старуху, со свету не сжила; приду, бывало, домой, просто плачу. А горькая-то моя что от нее вытерпела! Да еще меня уговаривает.

— Что ж, тетушка, — молвит, — как посеешь, так и пожнешь. Не на кого плакаться, кроме себя.

Ину пору и теперь представится она мне, словно живая, вот так и вижу ее: трудящая, тихая, печальная; ину пору голос ее слышится душевный; бывало, задумается, работает и поет. Была у нее любимая песня, часто она певала ее:

Хорошо тому на свете жить,
У кого нету заботушки,
В ретивом сердце зазнобушки.
У меня ли, у младешеньки,
Есть великая, не малая,
В ретивом сердце зазнобушка.
Зазнобил меня сердечный друг,
Зазнобил, сердце повысушил
Хуже травушки кошеной,
Во чистом поле сушеной...
Я сама млада на грех пойду,
Я сама друга повысушу;
Я не зельем, не кореньями,
Я не ветром и не вихорем,
Я своей слезой горючею!

Раз сижу я под окошечком, поджидаю Надежу с поля — жали барскую пшеницу, — я, по старости, не хожу жать, — сижу под окошечком, а уж смерклось, повеяла прохлада; издалека шум несется, унывная песня звенит, смех-говор долетает. Сижу я, задумалась, — вдруг кто-то вбежал в сени опрометью и двери захлопнул. Поспешно так вошла в избу Надежа. Диву я далася, — что с нею? Она, бывало, войдет неслышно, а то стук подняла такой.

— Что, Надеженька, чего ты вбежала так пугливо? Подойди же поближе, дитятко!

Притянула ее к себе за руку да как глянула — ахнула! На ней лица нет!

— Что тебе, Надежа, что, родненькая? Не таи от меня — скажи!

— Иван встретился...

И голос у ней замер.

— Ну, Надеженька?

— За руку меня схватил... говорил...

— Что ж он говорил-то?

— «Погоди, постой! — упрашивал. — Дай мене слово тебе сказать!» Я вырвалась... я убежала...

— И хорошо, дитятко! — говорю ей. — Что он путного-то скажет, безбожник!

— Какой же он худой стал! Какой кручинный! — промолвила.

— Дитятко мое милое, вот уж он тебя и разжалобил! Есть по ком сокрушаться! Поделом ему! Ни стыда у него, ни совести, ни слова верного...