Месяц и солнце

Євген Гребінка

Лет десять жил Иван у Солнца и жил лучше, нежели дома, ежели только богатство может заменить родину; что ни задумывал он, тотчас все являлось: дорогие кушанья и напитки, кони и быстрые сокола. Но взгрустнулось Ивану за домом; он вышел на гору, где жило Солнце, посмотрел на запад, далеко-далеко, и увидел свой дом. В нем все было, как и прежде: так же зеленело перед окнами ветвистое дерево, так же стояли старые кладовые и амбары, по-старому бегал по двору Рябко; в саду, как и прежде, росли давнишние друзья его — яблони и груши, обремененные краснобокими плодами; сестра его выросла и, сидя у окна, вышивала шелками; но ни отца, ни матери нигде не заметил Иван. Он еще раз пристально обвел глазами свой дом и за садом, на высокой горе, увидел два новые креста... Горькие слезы помешали ему смотреть далее.

На другой день Иван ехал на родину. Напрасно уговаривало его Солнце остаться: он клял свою Долю, называл ее несправедливою, говорил, что она разлучила его с родителями, которые закрыли глаза, не благословя его.

— Прощай! — сказало Солнце. — Да не раскаивайся, что бросаешь меня. На прощанье проси, чего хочешь.

— Мне ничего не нужно, — отвечал Иван, — а едучи сюда, я видел двух человек, которым хотел бы помочь, — Тут Иван рассказал о Вернигоре и Вернидубе.

— Хорошо, — сказало Солнце, — вот тебе щетка и платок: когда щетку бросишь на землю, то вырастет такой лес, какого от создания мира не было; а если махнешь платком, то взгромоздятся горы до самых облаков.

Солнце поцеловало Ивана, и он поехал на родину. Долго-долго скакал Иван и, усталый, измученный, подвел свою лошадь напиться к ручью.

— Ты опять едешь на родину, на верную смерть, — прсзвучал из воды голос.

Иван посмотрел: между водяными цветами печально кивала ему головка Доли в голубом веночке.

— Еду непременно. Когда б я не знал тебя, то жил бы с добрыми родителями и закрыл бы глаза их. А теперь... Нет, худая моя Доля!

— Эй, Иван! не греши на Долю, она любит тебя. Иной пьет, гуляет в шинке и проматывает последний грош отцовский; между тем его нивы выбивает вольный ветер и птицы небесные; табуны разгоняют волки и медведи, а Доля его гуляет по берегу Черного моря: то собирает жемчуг, чтоб осыпать им первого чумака, который подъедет к лиману, или снова бросит его в пропасть; то плещется с волнами, то летает с легким облаком. Ей весело, а бедняк плачется без Доли; дети просят у него хлеба — ему нечем накормить их. Нет, не такая у тебя Доля; я смотрю за тобою, как за дитятею; я плачу, когда грозит тебе зло, а ты еще ругаешь меня! Часто не знают люди, что делают. Иван, не езди на родину!

Иван сел на коня, махнул рукою и поскакал далее.

Мимоездом отдал Иван платок Вернигоре и щетку Вернидубу.

Летит Иван домой. Его молодецкий конь разве на бегу схватит колос травы, или полевой цветок, или листок с придорожного кустарника да утром капли две росы — тем и жив добрый конь. Хозяин не думает его кормить, он торопит его на родину. Вот уже показались знакомые рощи; впереди сверкает родная речка, за нею весело шумят друзья детства — золотые поля и пестрые сенокосы; знакомая мельница радостно машет из-за горы крыльями. Всякий куст, всякое дерево сильно говорит сердцу. Усталый конь как-то легче, бодрее поскакал по знакомой дороге; сердце Ивана готово было выпрыгнуть. Вот запах родной дым; Иван уже в деревне; перед ним широко распахнулись ворота родительского дома.

Весело принимает сестра дорогого гостя: лучшие кушанья бременят столы; вкусные меды и вина принесены из погребов. Целует сестра брата и в очи соколиные, и в малиновые уста: она рада приезду его. А как хороша она сама! Черные как смоль косы двойным венком обвили ее белое чело; как две зрелые терновые ягоды, омытые в утренней росе, блестели глаза из-под длинных пушистых ресниц, а над ними двумя стройными дугами расходились собольи брови; перламутровые зубы, гибкий высокий стан — все было обворожительно!

— Послушай, брат, — сказала она, обняв его и смотря прямо в очи, — я пойду хлопотать по хозяйству, хочу достойно принять милого гостя, а ты позабавься, поиграй в эти гусли: я люблю слушать, как играют они.

Сестра открыла гусли красного дерева с золотыми струнами и вышла.

«И я мог бояться этого доброго создания», — сказал сам себе Иван, пробуя гусли. Громкая музыка огласила весь двор.

Иван играет. Легкая тень упала на струны; он поднял голову: перед ним стояла Доля; голубой веночек завял на голове ее, руки печально скрестились на груди. Доля плакала.

— Смерть висит над тобою, а ты играешь так весело! Беги скорее!

— Я не верю тебе, злой дух, — отвечал Иван, — ты нарочно ссоришь меня с доброю сестрою и заставляешь бегать по свету. Много я вытерпел, слушая тебя.

— Я сяду играть на гуслях, — говорила Доля, — а ты ступай в погреб, который вон там, в саду, и посмотри в щелку, что там делается.

Доля весело начала перебирать струны, а Иван подошел к погребу, пригнулся к щелке — и обмер от ужаса. Посреди погреба стояло большое точило; сестра одною рукою ворочала камень, а в другой держала длинный стальной нож; искры из-под ножа били фонтаном и освещали сырые стены погреба, на которых висели снопами разные зелья, вяленые змеи, чучела уродов, человеческие кости, черепа со впадинами вместо очей, с желтыми зубами. Страшно было лицо сестры, облитое огненным светом; красота ее исказилась, распущенные косы, как змеи, вились по плечам и вокруг шеи; покрытые пеною уста судорожно дрожали и бормотали проклятия.

«Я угощу тебя, баловень! — говорила она, остря нож. — Так вот тот, которого любили до смерти родители, который только и был у них в помине, как будто меня у них не было... Как играет затейливо! Играй, играй себе похоронную песню! Я изготовлю тебе богатый пир из огня и железа! Вишь, какой! Видно зелье: приехал да прямо на могилу к старикам; давай плакать! Меня будто и не заметил... Чего доброго, завтра отберет от меня все да выгонит в шею. Постой, голубчик!..»

Так говорила преступная сестра, и колесо точила кружилось скорее, и злобно шипела сталь, целуя холодный камень... А Иван далеко уже скакал на своем быстром коне, без седла, без вооружения.

Вышла сестра из погреба, поправила волосы, посмотрелась в светлый нож и, спрятав его в рукав, пошла к светлице. Там, не умолкая, звучат гусли, и сестра, улыбаясь, отворила дверь; музыка умолкла; брата нет, только быстро промелькнула в дверь серенькая мышь. Черная кровь проступила сквозь белую кожу сестры; лицо ее побагровело, глаза засверкали.