Мачеха и панночка

Євген Гребінка

Кажется, и людям можно бы в это время оставить суету и предаться покою, тихому, безмятежному. Нет, страсти людские плетут сети хитрее, коварнее тарантула; они свирепее волчицы, ядовитее змеи.

Пять раз поцеловала пани панночку, выпровожая ее в церковь, а до церкви от хутора было верст пятнадцать.

И вот панночка села в раззолоченный рыдван, украшенный резною решеткой и окнами из разноцветных стекол. Седой казак Макар тронул вожжами, и рыдван покатился со двора. Долго ехали они. Давно бы пора быть в церкви, а ни церкви, ни села не видно, кругом глухая степь; уже солнце о полудни, а рыдван стучит колесами по степи да катится далее; испуганные стрепеты, свистя крылами, подымаются из травы и ракитовых кустов, кружат в воздухе и опять садятся на прежнее место.

— Куда ты везешь меня? — спросила панночка Макара.

Макар молча махнул кнутом над лошадьми, и рыдван помчался быстрее.

Уже вечереет; золотое солнце тихо скатилось на землю; маленькие степные ястребы, как мерцающие лампады в куполе великого храма, под чистым небом трепетали крыльями, озолоченными последними лучами дневного светила. Вот не стало и солнца. Впереди черною полосою темнел бор.

Скучно человеку жить в душной темнице; скучно вольному степному жителю заехать в бор: нет свободы глазам; не видно чистого неба. Страшно стало панночке, а рыдван ехал шибче да шибче, а бор придвигался ближе да ближе. Из бора веяло прохладою; там угрюмо шептались зеленые дубы и яворы. Сердце панночки забилось, затрепетало, как пойманная птичка в руках охотника. А рыдван все едет, и вот уже в лесу, и стучит по дубовым корням колесами; ветви соткали над рыдваном темный полог; серый волк, сверкнув глазами, перебежал им дорогу. Скучно степняку заехать в бор.

Рыдван остановился. Панночка вышла из рыдвана; старый Макар подошел к ней. В слезах упала панночка в ноги Макару и просила сказать, где она и что с нею будет?

— Не плачь, — отвечал казак, — а слушай: твоя мачеха приказала мне извести тебя; скверная баба, она думала, что казак может поднять руку на такую добрую, молоденькую девушку; видно, что она не бывала в походах и не знает казацкой службы; а я думаю, не будет по ее воле — я не запятнаю грехом своей души. Бог с тобою, панночка, оставайся здесь; это леса киевские, недалеко и до жилья; тут есть много всяких ягод и грибов — не умрешь с голоду; только и не думай идти домой: там твоя смерть неминучая, да и мне не миновать беды.

Макар сел в рыдван, и скоро затих стук от колес уезжавшего рыдвана.

Бедная панночка одна в лесу, ночью; страшно панночке: в лесу бегают волки и медведи; в лесу ползают змеи, скользят разные гады, шелестят холодные ящерицы — страшно в лесу! А ночь все темнее и темнее! Уже близка полночь — пора леших и оборотней, пора, в которую полетят над бором ведьмы пировать на Лысую гору. Дрожит панночка, как былинка от ветру, идет по лесу: шумят подле нее широкие листья папоротника, хрустят под ногами сухие ветви, колючий терновник царапает ее белые руки, длинные ветви хлещут ее по нежному лицу, а вдали слышен какой-то рев, какой-то вопль — так сердце и замирает. Упала панночка на землю и долго молилась богу, горячо целовала серебряный крест — благословение покойной матери, и пошла далее, уже без страха, без трепета.

Чудесная сила молитвы! Когда вас бог захочет испытать несчастиями, молитесь чаще, молитесь от глубины души — и вы будете спокойны. Услышит ли панночка в лесу вопль, она, помолясь, идет в ту сторону, и сова, кричавшая так жалобно, улетает. Представится ли ей леший, она к нему — и находит обгорелый пень. Вдали сверкнули глаза волка, она к волку, идет да идет, нет, это не волк, это огонь — и бедная девушка вздохнула свободнее. Скоро она была у человеческого жилья и сидела в чистой спокойной хате, а подле нее четыре казака, четыре Ивана.

Все четыре Ивана были родные братья. С честью и славой наездничали в Сечип получили много золота и много ран, и когда Сечь замирилась с своими соседями, они, видя, что не будет работы их саблям, удалились отдохнуть в киевские леса. Золота у них было много; в три дня поспел дом, и они расположились в нем отдыхать. Работать им было не для чего, деньги доставляли им все, да и что за отдых, когда работаешь? Нет, они поутру молились богу и выезжали на охоту, после обеда отдыхали, потом говорили о прошедших походах, там ужинали и, помолясь богу, ложились спать. Завтрашний день проходил точно так, как вчерашний. Завидная участь!

С ужасом выслушали Иваны рассказ панночки о ее несчастиях и сказали ей: «Живи у нас как сестра наша; днем и ночью мы будем охранять тебя, и вот тебе клятва казацкая: или ты увидишь мачеху у ног своих, или нам не жить на свете». Тут Иваны вышли из светлицы и легли спать на дворе по четырем углам дома. Панночка поцеловала свой серебряный крест и тоже скоро заснула так тихо, так спокойно, как спит невинность.

А что же делает мачеха? Долго в духов день ждала она свою дочь, целую ночь не спала ни она, ни старый пан, все ждали дочку из церкви, а дочка не ехала. Перед светом пришел Макар и рассказал пану печальную весть, что в степи под ноги коням подлетело перекати-поле; что кони взбесились, закусили удила и помчались влево с дороги; что он упал и только и видел и рыдван, и панночку; что исходил всю степь, но не нашел ничего, кроме платка. Тут Макар подал пани платок.

— Ах, боже мой! да это точно платок нашей дочери. Я не отдам его никому; пусть он мне останется на память; я любила ее, как родную сестру, — говорила, рыдая, пани и целовала знакомый ей платок.

— А я как будто чувствовала, что с нею будет какое несчастье: три раза прощалась, и когда не стало видно рыдвана, то мне так сделалось грустно, что хотела послать воротить ее домой.

— Ты предчувствовала, моя милая, наше несчастье, — говорил пан, — и мне что-то было грустно целый день.

Он нежно обнял жену, и тихие слезы полились из очей его.

Гонцы панские поскакали во все стороны искать панночку: все было понапрасну; к обеду прибежала одна лошадь в упряжи, избитая, измученная, но ни рыдвана, ни других лошадей, ни панночки никто не видал, не слыхал, как будто их взяли татары.

С печали заперлась пани в свою светлицу, стала перед зеркалом и опять начала целовать панночкин платок, но уже без слез, без воплей. Она умылась на ночь молоком и нетерпеливо накинула на свое прекрасное лицо волшебный платок.

Подивитесь, добрые люди! Пани была у цели своего желания, и ей вдруг сделалось страшно: мысль, что платок видел предсмертный вздох ее дочери, заставила ее содрогнуться; она с ужасом сорвала с лица платок, посмотрела в зеркало и, на зло душевной тревоге, хотела улыбнуться; но это не была очаровательная улыбка, которою пленялись все и даже сама пани, нет — злобно искривились ее розовые губки; из них блеснул какой-то злой огонь. Недовольная собой, сердито сдвинула брови; легкие морщины набежали на ее гладкое белое чело и остались на нем навеки.

Быстро, мгновенно, так что воробей не успел слететь с крыши на землю, пани приметно подурнела. Она с печали хотела было броситься в пруд и утонуть. «Но какая я буду нехорошая, — подумала она, — как вода бесчинно разовьет, спутает мою косу, какая я буду!» И пани не утопилась. Хотела зажечь дом и сгореть с ним — и это некрасиво; мучилась, бедная, томилась и не придумала ни одной красивой смерти: весь пыл души ее выразился воплем, стонами, рыданьем. Она своими беленькими ручками рвала густые косы и еще более подурнела, а пан два раза присылал сказать, чтоб она не убивала себя напрасно; велел сказать, что мертвых слезами нельзя возвратить. Пани тогда только успокоилась, когда пришла к ней колдунья и сказала, взяв ее за голову: «Не крушись, мое дитятко, всему пособим».

Рано утром встала панночка, умылась ключевою водой, помолилась богу и вышла в лес посмотреть на братьев Иванов. Утро было во всей красе; солнце ярко играло на росистой темной зелени дубов и ясеней; решетчатая тень от ветвей их раскинулась по дороге; в свежем воздухе веяло ароматами дикой мяты; серый заяц весело прыгал между орешником; птицы приветствовали ясный день громкими песнями; в чаще леса свистели дрозды, стонали иволги; в кустах пела малиновка, и веселый кобчик, кружась над бором, резкими криками своими будил дальнее эхо. Как прекрасно всякое творение божье! Хорош бывает и лес.

Долго смотрела панночка на дорогу, теряющуюся между лесом — на дороге никого не было; грустно стало панночке, так грустно, что она хотела заплакать. Вдруг перед нею, как из земли, выросла старушка, в синей юбке, в лаптях, с посохом в руке, с кузовом и тыквою за плечами.

Вы, верно, не раз видели летом таких старушек: они идут со всех сторон России поклониться святому граду Киеву.

Подошла старушка к панночке и начала просить милостыни.

— Ты, верно, на богомолье? — спросила панночка.

— Да, дитятко.

— А издалека?

— Ох, издалека, мой свет, из самого Харькова.

— И ты все пешком идешь?

— Пешком. Я была больна, умирала и дала обет сходить в Киев; теперь бог помиловал, поднялась на ноги, добреду как-нибудь: терплю и голод, и жажду. Вот вчера вечером здесь, в бору, упала от усталости, да там ночь и провела.

— Ты голодна? Пойдем ко мне, я тебя накормлю и успокою, — сказала панночка.

И скоро в светлой комнате были поставлены перед старухою лучшие кушанья и напитки. Панночка приглашала старуху побольше кушать.

— Нет, не хочу, мое дитятко, — отвечала она, — я сыта; пора мне в дорогу.

— Да останься, отдохни.

— Нет, я не выполню моего обета, когда буду идти с отдыхом да с роскошью. Прощай, мое дитятко, вот на тебе на память золотое кольцо; возьми его.

— Не хочу; бог с тобою, старушка.