Мачеха и панночка

Євген Гребінка

— Возьми его, говорю тебе, не будешь каяться: это кольцо дала мне моя покойная бабушка: оно предохранит тебя от всякого зла.

— Какое бы оно ни было, я его не возьму: я не торговка, господи прости, чтобы брала деньги за угощение.

— Экая упрямая! Ну хоть придень его, посмотри, как оно заблестит на твоей хорошенькой ручке!

Кольцо горело как огонь. Панночка взяла его в руку, посмотрела и надела на палец — панночка была женщина!.. Вдруг ей сделалось дурно, в глазах потемнело, грудь сдавила тоска, будто тяжелый камень лег на нее; она рванула перстень с пальца — не тут-то было, как змея обвился он около ее белого пальчика. Панночка пошатнулась и упала на землю.

— Теперь пани будет спокойна, — проворчала ведьма и вышла из светлицы, свистнула нечеловечьим посвистом, от которого закрутился вихорь на пыльной дороге; схватил вихорь скверную бабу в свои объятья, прикрыл ее песком и листьями и выше бора стоячего понес на хутор пана.

«Эк нечистая сила разыгралась!» — говорили братья Иваны, подъезжая к своему дому, когда увидели летящий черный столб вихря. Они слезли с коней и, привязав их, пошли в светлицу. Там лежала мертвая панночка; она была так же хороша, как и живая; румянец не сбежал с щек ее; опущенные ресницы, казалось, так и подымутся, так и засветят из-под них два блестящие глаза; а без дыхания лежала она; напрасно братья будили ее; она была безответна, безжизненна.

Опустив руки, поникнув головами, стояли Иваны перед панночкою.

«Напрасно мы скликали добрых молодцов, — говорили они, — теперь мы не можем выполнить данного слова как честные православные казаки: мы поклялись или умереть, или унизить перед глазами нашей гостьи ее злую мачеху; теперь панночка умерла, и нам остается умереть и тем выполнить свое слово. А как хороша она и по смерти! Мы ее не похороним в землю: жаль будет такую красоту засыпать сырым песком; мы ее положим в стеклянный гроб и накроем гроб хрустальною крышкой; мы ее поставим под открытым небом — пусть соловей перелетом полюбуется на красоту и запоет про нее сладкую песню; пусть солнце, с высоты смотря на нее, захочет заткать такими цветами широкие луга. Как хороша она, будто живая!» — говорили Иваны, закрывая гроб хрустальною крышкой, и слезы бежали по их загорелым лицам.

Четыре наездника, закаленные в войне, у которых не исторгли бы ни слезы, ни вздоха никакие пытки в Варшаве или в крымском полону, которые умеют умереть с улыбкою, проклиная своих врагов, эти люди рыдали перед трупом девушки.

Недаром в Сечи не было ни одной женщины.

Далеко над Днепром есть непроходимая пуща: клены, дубы и яворы раскинули там в разные стороны свои ветви, переплели их, перепутали и составили одну свежую зеленую стену. Топор дровосека никогда не стучал еще в этой пуще; она не слышала выстрела охотника. В этом лесу есть небольшая поляна; трава, как шелк, разлегается по ней, а посредине растет дуб-великан, дедушка дубов киевских; десять человек, взявшись за руки, едва обнимут толстый его пень; под тенью ветвей его укроется от дождя сотня казаков с верными конями. На этом дубе стоит стеклянный гроб, в гробу лежит панночка; под дубом на все четыре стороны белого света раскинулись мертвые тела братьев Иванов. Умерли добрые казаки: своими верными саблями сами убили себя и — сдержали свое слово.

Летит время, летит быстрое — не остановишь его, не упросишь его, не умолишь. Оседлай, казак, черкесского скакуна, несись, казак, по степи! Любо тебе! Соколы остаются за тобою, а время быстрее тебя. Пожалей, казак, доброго коня, дай ему перевесть дух. Ты остановился, а время ушло вперед, и никогда не догонишь его.

Ждут люди весны — пришла она, цветущая; когда б скорее лето — вот и лето шумит жатвою; скоро ли созреют плоды? — и осень несет вам румяные плоды. Плоды хороши, но как же пусто в природе! Пора бы снегу — явился снег. Несносная зима! Скоро ли ты минуешь, скоро ли будет весна?.. Так бегут годы — и мы все недовольны... смотрим завистливо в будущее: там есть что-то такое, там чернеет точка. Вот она растет, близится, вот она перед вами — темный гроб! И человек не успел оглянуться, как прошел путь жизни.

Пролетели пятьдесят лет со времени смерти панночки. Пятьдесят лет! Полвека, шутка ли?.. О, как скоро прошли они: несчастный их не пережил, счастливец их не заметил! А панночка все лежала в хрустальном гробу так же хороша. Днем над поляною вились лесные орлы и, перекликаясь в небе, любовались чудною смертью казаков; ночью соловей садился на зеленой ветке над гробом и до восхода солнца в звучных песнях рассказывал темному бору о красоте панночки.

В это время у воеводы киевского Черноуса был молодой сын-красавец. Высокий рост и черные кудри, смелая поступь, приятная речь делали его заметным между всеми молодыми киевлянами. Никогда пуля его не пролетала в синем небе мимо быстрого сокола; ни один конь не смел вольничать, когда рука Черноусенка управляла им. «Всем был бы казак, — говорили добрые люди, — да загубит отец сына: к чему он учит его всяким наукам?»

А как сядет, бывало, на коня Черноусенко да поедет прогуляться между народом — вы ни за что бы не сказали, что он такой грамотный — так красив, так ловок, так статен! Посмотрите, вот он с добрыми товарищами выезжает на охоту; конь под ним так и дрожит, так и пышет, взвился на дыбы, прянул в сторону — сидит Черноусенко, как гвоздем прикованный, только красная лопасть казацкой шапки закружилась в воздухе. Почуял конь на себе доброго седока и гордо пошел по киевским улицам. Подле Черноусенка едут его товарищи; и они храбрые наездники, и у них кони черкесские, и они хороши, да так, как звездочки перед светлым месяцем.

Мелкою рысью ехал сын воеводы с своими товарищами; легкая пыль кудрявою волною разбегается по следам их. Их оружие блестит золотом и дорогими каменьями. Любо было посмотреть на них; люди снимают перед ними шапки и почтительно кланяются, девушки смотрят из окон. Вот выехали наездники за город, поворотили по берегу Днепра... Вдруг выстрелил сын воеводы по дикой козе: раненая коза бросилась в чащу леса; охотники за нею, а лес становится все чаще, коза скачет все быстрее. Уже все товарищи Черноусенка остались назади; кого толстою ветвью сбросило с седла, кто упал с конем в лесной овраг, кто, как в сети, запутался в дикий хмель и терновник; один Черноусенко скакал по следам раненой козы, но лес становился все чаще и чаще. Вот уже конь совсем наскачет на нее, а тут репейник уколет его в морду — он бросится в сторону, а коза уже далеко впереди. Соскочил Черноусенко с верного коня, выхватил саблю и побежал за добычею, бежал долго и выбежал на поляну.

На поляне, посреди зеленой светлой лужайки, стоял дуб, на дубу блестел стеклянный гроб, под дубом лежали четыре человеческие остова. Видно было, что давно они лежат здесь; по белым костям их вились лесные колокольчики и зеленая трава. Кривые казацкие сабли были в руках остовов. Подошел Черноусенко к стеклянному гробу, взглянул на него — и опустил руки. А коза давно уже исчезла: в первый раз добыча ушла после выстрела воеводского сына.

Скоро приехали и товарищи Черноусенка, сняли с дуба стеклянный гроб и поставили на зеленой мураве. Прекрасная, как ясное утро, лежала в нем панночка; румянец играл на ее щеках; губки, казалось, так и улыбнутся, так и заговорят; она сложила на груди крестом руки, на указательном пальце правой руки ее горел перстень.

Хорошо, что знал Черноусенко всякие науки! Только взглянул он на перстень, тотчас понял, в чем дело, сказал какие-то умные слова, схватил перстень с руки панночки и бросил его на землю: где прокатилось оно, там трава выгорела, тронулось дерева — дерево засохло.

Тихо открыла панночка глаза, поднялась из гроба и сказала: «Как долго спала я!» Тут... тут я не скажу ничего; я не был в лесу с Черноусенком в то время, и мне никто не рассказывал, что там говорилось и делалось.

Вечером панночка уже сидела в доме воеводы. Воевода и сын его ласкали панночку, и расспрашивали ее, и кормили яствами, и поили напитками, а казак-посланец на быстром скакуне летел уже далеко от Киева в хутор старого пана кликать его на радость великую и просить благословения на свадьбу дочери с воеводским еыном.

Как ты красив, мой родной Киев! Добрый город, святой город! Как ты красив, как ты светел, мой седой старик! Что солнце между планетами, что царь между народом, то Киев между городами. На высокой горе стоит он, опоясан зелеными садами, увенчан золотыми маковками и крестами церквей, словно святой короною; под горою широко разбежались живые волны Днепра-кормильца. И Киев, и Днепр вместе... Боже мой, что за роскошь! Слышите ли, добрые люди, я вам говорю про Киев, и вы не плачете от радости? Верно, вы не русские.

А сколько там церквей, сколько в них богатства! Войдите хоть в собор Софийский — да тут толпа народу: здесь поют, венчают. Делать нечего, в другое время мы с вами рассмотрели бы церковные редкости Киева, и гробницу Ярослава, и мозаику греческую, и много-много кое-чего, а теперь поглядим на свадьбу.

Церковь горит в огне от множества свечей. Священник венчает Черноусенка с панночкою; кругом толпятся родственники; недалеко от налоя стоит старый пан; он бел как снег; преклоняя дрожащие колени, он благодарит бога, что дал ему увидеть дочь еще раз и в такую счастливую минуту.

Когда молодые поцеловались — в церкви раздался глухой стон и какая-то женщина упала на пол — это была старая пани. Пятьдесят лет сняли с лица ее красоту и свежесть молодости и провели на нем резкие морщины: она не могла перенести красоты и счастья своей падчерицы, когда сама была дряхлою старухой. Пани упала на пол и умерла от зависти.

А в Киеве долго еще в ту ночь гремели веселые свадебные песни, долго горели огни, долго еще пировали наши дедушки; но песни постепенно умолкали, огни один за другим погасли, все утихло, заснул Киев... только у подошвы его лениво протекает Днепр, да над святыми церквами идут себе обычною дорогой божьи звездочки.