Двойник

Євген Гребінка

То ли дело праздник в деревне: поутру благочестивые собираются к обедне; обедня кончилась, и все гуляют как вздумается. Там не косятся на меня, что я приехал в черном галстуке; там я смеюсь громко и еще громче спорю, о чем мне угодно. Удивительно хороша жизнь нараспашку.

К моему дядюшке, бывало, в праздник наедет, боже мой! сколько добрых людей: ближний наш сосед с женою, наша соседка с своим мужем, отставной полковник, трехфутовая фигурка, вечно зашитая в мундирный сюртук; бывший заседатель Иголочкин, подлинно прямой человек — во всю жизнь я ничего не видывал подобнее аршину, еще кто-то в шалоновом сюртуке, еще что-то в белой жилетке, еще и еще... да их всех и в день не описать!

А вот видите ли в углу старика с крестом на шее? С ним не шутите: он смотрит в землю, а далеко кругом видит; «он дока», говорят мои земляки; не имея ничего, дослужился до чинов и крестов и благоприобрел в вечное и потомственное владение славную деревеньку, с лугами, и лесами, и мельницами, и рыбными ловлями, и прочая — так написано в крепостном акте. Прочтите, когда не верите; это должно быть в архиве. Говорят злые люди, якобы он продавал... ну, продавал все, что можно продавать... Да это чистая ложь: посмотрите, какой он смирный!

Вот новоиспеченный помещик Евсей Кузьмич Носков. Он служил подпоручиком в пехоте и носил под мундиром отчаянные манжеты. Укравши назад год и два месяца в нашем уезде себе невесту, он вышел в отставку и сделался помещиком. Впрочем, он добрый малый и в больших связях: в Петербурге его короткий приятель в какой-то канцелярии служит журналистом! «Может, — говорит Евсей Кузьмич, — он теперь заважничал; а прежде мы с ним жили душа в душу».

Вот еще Иван Иванович, Петр Петрович, Федор Федорович — рекомендую; препорядочные люди; не смотрите, что они так неловко кланяются — не столичные!

А дядюшку и забыл было! Не этого дядюшку, у которого гости, — этот сам по себе, а другого дядюшку, прелюбезного человека! Видите, в сером казакине с отложным воротником и в сапогах с острыми китайскими носками, смеется себе мой дядюшка. Экой проказник! Советую с ним познакомиться: у него растут славные арбузы.

Сели за стол. Между тем как хозяйка убедительно просит отведать и борщу с перепелками, и жареной индейки, и каплуна под лимонным соком, хозяин предлагает прохладительное:

— Петр Петрович, не хотите ли рюмочку сливянки? Василий Васильевич, вы охотник до рябиновки: это преполезная настойка, я ее предпочитаю золототысячнику, А вы какую предпочитаете, Евсей Кузьмич?

— Чужую-с.

Гости хохочут.

— Но что же вы больше пьете?

— Хмельное-с.

Всеобщий смех. Кузьмич и в полку слыл остряком.

Отобедали. Дамы удалились в гостиную, где на столике, покрытом синею ярославскою скатертью, их ожидали плоды и варенье.

Мужчины закурили трубки. Разговор сделался шумнее.

— Святая старина, — басил сосед с орденом, — теперь не то, что было; молодежь стала просвещаться, мечтать, все рассуждают!

— Смею доложить, — сказал Иголочкин, — мы имеем свои формы...

— Да и как прежде учили! — перебил сосед. — Все великие люди, небось скажете, из нынешней молодежи?..

— Об этом-то я вам и докладывал.

— Чтоб у меня не взошла рожь к назначенному сроку! — кричал Носков. — А на что палки растут? Я поставлю на своем! Ох, это хамово племя! Гром не грянет — мужик не перекрестится.

— Но всходы зависят не от приказчика, а от погоды, — заметил кто-то.

— В службе что за отговорки!

Некто в шалоновом сюртуке плюнул и понюхал табаку. Нечто в белом жилете, сидя в уголку, хохотало до упаду, закрыв лицо пестреньким платочком. И к чему это, подумаешь; как будто лицо — что-нибудь запрещенное? Я полагаю, это так, странность.

— Да не так давно, в Семилетнюю войну, не отретируйся Апраксин, мы бы дали немцам тово оно как ево, — пищал, подбоченясь, маленький полковник. — Вот, например, под Грос-Эгерндорфом я приказал моим кирасирам готовиться к атаке, да как крикну: «тово! и ну ево» во весь карьер...

Разговор делался шумнее. Слова и речения, противоречащие друг, другу, мешались, сталкивались и отражались в ушах, как цветные стекла в калейдоскопе.

Я предложил моему приятелю N. прогуляться; мы подошли к дверям. У самого порога стояла наша соседка и, крепко держа за полу своего мужа, спрашивала:

— Куда ты идешь?

— Я имею надобность.

— Какую надобность?

— Да так, душечка, право, так.

— Ох, этот мне так! Ты вечно не бережешься, сегодня выпил два стакана холодной воды! Так совсем можно охолодить себя. Что со мною будет тогда?..

Тут мой приятель затворил дверь, и мы очутились на свободе.

Это было весною, под светлым небом Малороссии. День вечерел. Зеленые берега реки трепетали в золотых отливах; белые пушистые ветки цветущих черешен, разрумяненные последними лучами солнца, стыдливо выглядывали между темных ветвей дуба; кудрявые яблони наполняли воздух ароматом; спокойная река, как перламутр, менялась в радугах; резвушки-рыбы сновали по ней; яркие серебряные нити ивы прихотливыми всплесками брызгали жидким золотом. А небо — боже мой! — как было хорошо это чистое небо!.. Ни одной тучки, ни одного пятнышка. Только в вышине вился белый голубь; как алмаз горел он в безграничной синеве, все выше и выше, и... светлою искрою угас в эфире...

Люблю я тебя, милая родина! Роскошна твоя природа, чист и нежен воздух твой; неземным сладострастием он наполняет грудь мою!

На зеленом лугу играют поселяне. Там пестрая толпа девушек: они поют и вытягиваются длинною цепью, свиваются в венки, развиваются, живою вереницею мчатся по лугу, то, рассыпаясь, ловят друг дружку; звонкие песни их оглашают окрестность.

Далее парубки играют в мячи. Присутствие коханок одушевляет их: с каким старанием один хочет попятнать другого! Какие употребляет хитрости и неправды, чтоб криком «наша взяла!» привлечь внимание пары черных глаз. И в деревне для улыбки, для ласкового слова человек старается унизить ближнего. Бедные люди! Верно, такова ваша природа...

Игра в мячи шла превосходно. Тут был маткою судовой паныч из ближнего города. Как чертовски играет он! Как теперь гляжу: он скидывает свой светло-зеленый нанковый сюртук и остается в панталонах цвета яичного желтка, в красном мериносовом жилете и в огромном галстухе; бережно кладет на землю клеенчатый картуз; поплевал на руки, взял палку, взмахнул, — и послушный мяч летит высоко-высоко, чуть видимо! Грех сказать, — судовый паныч мастер своего дела.

Согласитесь, нельзя не любить эту игру. Сколько мыслей приходит в голову, глядя на нее! Не похож ли человек на мяч, часто я думаю, и судьба, как судовый паныч, по прихоти своей заставляет его лететь то выше, то ниже; во всяком случае впереди один финал — падение.

Мы подошли к гулявшим.

Старики не участвовали в играх, а, собравшись в кружок, вспоминали свое молодечество. Старухи, глядя на парубков и девушек, мысленно их сватали и мечтали о будущих свадьбах. Молодежь существенно наслаждалась настоящим. Все были веселы, довольны, счастливы. Чего ж более?