Телепень

Євген Гребінка

Давно уже умерла жена отставного есаула Крутолоба, но он до сих пор еще скучает о ней; со дня смерти ее улыбка слетела с уст есаула; он сделался грустен, задумчив, хотя прежняя доброта его еще удвоилась. Когда он слышал про доброе дело или делал какое добро, то вместо прежней улыбки глаза его таяли в слезах удовольствия и старик медленно отворачивался в сторону.

На берегу Перевода потонул в садах скромный хутор Крутолоба. По хутору тянется глубокая дорога, окопанная рвами, из которых, вырастая, роскошные кусты бузины и калины осеняют ее широкими темно-зелеными ветвями, увешанными коралловыми и сизыми гроздьями плодов. В проредь кустов мелькают богатые огороды, краснеет мак, желтеют подсолнечники, белеют стены хат и золотится стог ячменя. Направо с дороги стоят растворчатые ворота с соломенным навесом и скамеечкою. Это ворота на двор есаула. Там виден его маленький дом с выкрашенными ставнями и остроконечными дверьми; по обеим сторонам двора стоят кладовые и амбары; перед окнами дома шумит грушевое дерево.

Часто любил есаул сидеть за воротами на скамеечке и думать, опершись на толстую кленовую палку. А между тем солнце садилось ниже и ниже, золотя кудрявые сады и зажигая облака пыли, которую прихотливо подымают по дороге стада, бегущие на ночлег. Поселяне, возвращаясь с поля, почтительно снимали перед есаулом шапки. И небо, и земля постепенно темнели. На реке кахкала утка; где-то за селом звучала свирель; далеко в поле стучала едущая повозка; но и эти звуки замирали, и Крутолоб медленно возвращался домой, там уже стоял ужин и ждала его Галя.

Галя была единственная дочь есаула; для нее он жил, за нее боялся и радовался; она была существо, привязывавшее его к этой жизни. Ей едва минуло пятнадцать лет. Скромная, тихая, робкая, еще не согретая огнем желаний, не оживленная страстями, этою мучительнопрекрасною жизнию, она была взрослое дитя, не оконченное, но прелестное создание природы. Хорунжий Шлапак сравнивал ее с горлицею. И точно, как робкая горлица, Галя росла в доме отца своего; тенистый сад был ее любимым убежищем, песни — лучшею забавою. Бывало, как запоет она своим звонким голосом Могилу, или Чайку, или Гомин по дуброви — задумается Крутолоб, задумается крепко; крупные слезы, сверкая чрез длинные седые усы, покатятся в чарку; он бросит ее, соблазнительницу, прижмет Галю к груди своей и долго-долго целует ее и во весь тот день не пьет ничего, даже стосильнику, хотя многие рекомендуют его как верное лекарство в горести.

Не любил Крутолоб шумных бесед. Прошла пора, когда он, полный огня и жизни, упивался вихрем войны и разгульно, бешено пировал с приятелями. Ему теперь как будто снились темные ночи, когда, завернувшись в косматую бурку, он сторожил и мрак, и шелест дикой травы. Кругом тянется широкая тень степи; по ней ползет крымец; фыркает чуткий конь и прядет ушами, а частый осенний дождик шумит и обдает холодом до костей. Как звездочка, дрожит в дальнем горизонте огонек. Там красные жупаны, там казацкие шапки, там льется мед и водка, брякают сабли, гремят песни; там жид играет на цимбалах, прыгают и звенят стальные струны, пляшет цыганка — по пояс черные косы; лицо горит, очи дерзко сверкают.; в руках кубок, на устах вольные речи... и шум, и свист, и хохот... Все улетело с летами! Холодные свидетели разгульной жизни — сабля и винтовка — безмолвно висят на стене; на них вьется паутина. Много товарищей не досчитывал есаул: иные замучены в Варшаве, других засыпал знойный песок Малой Азии, кто не вернулся из молдавских виноградников, кто остался в Черном море... Грустное воспоминание! Тут не пойдут на душу веселые песни.

Любил старик-есаул своего соседа, старого сотника Подопригору. Часто они просиживали вместе длинные вечера, вспоминая былое. Бывало, Подопрнгора приедет с утра в гости к Крутолобу, и чуть станет смеркаться, то уже собирается домой: велит привести к крыльцу своего коня, застегнет кунтуш, возьмет в руки и шапку, и нагайку. Тогда есаул заводит стороною речь про старые походы: сотник садится, закуривает трубку, кладет нагайку и шапку на стол — и забывает свое намерение. Тихо тянулась их беседа; ленивою струйкою наливался мед в золоченые чарки, и серебристая пена жемчужилась по краям их; тонкою, едва заметною змейкою вился дым от трубок. Все спало; давно уже перекликнулись первые петухи, и нагоревшая свечка слабо светила в комнате, когда сотник, распростясь с есаулом, уезжал домой. Впрочем, и Шлапака любил Крутолоб, любил и других соседей, но не так, как Подопригору.

С незапамятных времен началась их дружба. Еще при покойнице жене Крутолоба, уже вдовец, Подопрнгора часто посещал его с маленьким сыном Петром; и Петро, и Галя, резвые дети, весело бегали по саду, играли, шумели и свыклись, как брат с сестрою. Теперь уже Галя выросла; она краснела, как маков цвет, когда говорили о Петре. Со дня на день ожидали красивого молодого казака Петра, чтоб праздновать его свадьбу с Галею. Это была воля их родителей. И Петро, и Галя, как послушные дети, и не думали этому противиться.

— Нет, я позову весь Лубенский и Прилуцкий полк, соберу всех родных и знакомых. Хоть полсвета приходи, у меня достанет хлеба и вареной: пусть гуляют да помнят, когда старик Подопрнгора женил сына!

— Оно так, но к чему это? — отвечал Крутолоб. Богачи будут пить, есть да тебя еще обругают. Не лучше ли позвать нищих, раздать милостыню?

— Это само собою; я их соберу, пожалуй, целую сотню, только с условием, чтоб ни один из них не строил кислой рожи и не пел про Лазаря, потому что у меня будет свадьба, а не — сохрани нас боже? — похороны. Я хочу вволю повеселиться с добрыми людьми; найму пирятпнскую музыку с барабанами, с тарелками...

— Ты все еще молод!

— Помолодеешь от радости, когда женишь сына-молодца на такой девчонке, как Галя! Да ты что так невесел? Разве тебя не радует свадьба дочери?

— Мне что-то грустно; как будто сердце чует недоброе.

— Пустое, брат! Мы проговорили за полночь, тебе, видно, спать хочется. А все виноват мой Петро. Все казаки вернулись домой, его задержали в Прилуках, и вряд ли он сегодня будет... Ночь темная, ни зги не видать... Ба! Слышишь ли топот? Это он! Верно, он. — И сотник взглянул в окно.

В окне рисовалась страшная рожа, в другом еще страшнее... Не успели приятели обменяться взглядами, как быстро отворилась дверь и грозно вошел в комнату дюжий мужчина в богатом полукафтане.

— Ни с места! — сказал он, вынимая из-за пояса длинный пистолет. — Я — Телепень.

И сотник, и есаул, как окаменелые, остались на своих местах.