Телепень

Євген Гребінка

Еще не совсем рассвело, и природа дремала в чутком покое. Слабый розовый отсвет разгорался на восточном горизонте. Было слышно, как вода потихоньку просачивалась под лотоками старой водяной мельницы; река дымилась туманом, и вдруг прорезала его огненная струя; грянул выстрел — окрестность пробудилась: с шумом и криком подымались из тростников стада диких уток, и вверху и внизу засвистели кулики, закричали бекасы. Из мельницы выскочил человек с преогромными усами.

— Ого-го! Какой славный выстрел! — говорил он, бродя по пояс в воде и собирая убитых уток. — Раз их, две их, три их — хорошо! Четыре их — удачный выстрел! Доброе ружье! Не жаль за него дать два рубля и нагайку... пять их, и еще одна подстреленная! Поди-ка сюда! шесть их... ого-го! да она ныряет... шесть их... проклятая, так и ускользнет из рук! Вот я тебя!

И усатый человек прыгал за уткою в воде в разные стороны, как индийский факир, обрекший себя за жизни разным дурачествам для спасения души.

— Точно, ловкий выстрел! — сказал кто-то.

Усач оглянулся: на плотине подле мельницы стоял верховой, лошадь его, покрытая потом и пеною, тяжело работала боками.

— Не узнаешь меня, Шлапак? — продолжал верховой.

— Что я Шлапак — это правда. А вашу милость, кажется, я и во сне не видывал.

— Скоро, брат, забываешь старых приятелей! — сказал незнакомец, слезая с лошади.

— Постой, постой... ба! голос точно его, так эта литовская бородка... Чорт возьми! Да ты, ей-богу, Петро Подопригора!

— А то кто же?

— Господи боже мой! Так ты еще жив! — И Шлапак, выскоча из воды, начал обнимать Петра. — Да что за наряд такой на тебе? Откуда ты взял бороду, как у этой беззаконкой литвы, что ходит в лаптях? ха-ха-ха! Где ты пропадал два года? Я слышал, что ты приехал из похода домой да на другой день как в воду канул. Ну, что же стоишь как деревянный? Пойдем, брат, в мельницу.

— Тут свежее, — отвечал Петро, — мне и так жарко, а ты тащишь в эту душную будку.

— Будку? Нет, братику, это не будка, а такая мельница, каких здесь мало. Но быть по-твоему: сядем на завалине, да расскажи, откуда ты? Ни свет ни заря, а так угрел лошадь!

— Я сегодня о полуночи выехал из Сергеевки и к обеду должен назад воротиться.

— Ты, верно, подрядился нечистой силе возить почту?

— Я спешил к тебе, именно к тебе: мне нужна твоя помощь.

— Хорошо! Рассказывай поскорее, в чем дело. Побить кого — я не прочь; поехать на охоту до ляхов — согласен. Право, наскучило стрелять одних уток.

— А вот видишь: тебе, я думаю, известно, что я помолвлен на дочери есаула Крутолоба.

— Ну как не знать! Еще моя Феська — помнишь? — которая у меня смотрит за порядком — говорила: «Вот будет парочка!»

— День нашей свадьбы положен был по возвращении моем из похода против крымцев, куда я ходил в отряде под командою полковника Вышкварки. Долго мы бродили по степям, отбили два табуна коней, развеяли несколько шаек бусурманов и, очистив границу от этих разбойников, возвратились домой. Я целую ночь скакал из Прилуки на хутор Крутолоба, где ожидали меня и отец, и невеста. Два раза расседлывался мой конь, два раза сбивался я с дороги и уже светом приехал на хутор. Хотя было утро, но ни один человек не попадался мне навстречу; ворота и двери везде были растворены; скот бродил по огородам и по улице, как будто в хуторе все люди вымерли от чумы. Я спешу к панскому двору — та же пустота; кладовые разбиты; разные вещи разбросаны по двору. Вхожу в светлицу — Крутолоб и отец мой лежат связанные... Тут я узнал свое несчастие!

— Помню, помню! Когда Телепень увез твою Галю, в тот день я убил славную дрофу. Приезжаю домой, а мне Феська и рассказывает, что она слышала эту новость от торбаниста, который пил у меня в шинке водку.

— Я развязал стариков и в душе поклялся освободить Галю и отмстить Телепню. Через три дня я уже был в его шайке под именем Темоша Кобки.

— В шайке у Телепня?

— Да! И скоро сделался одним из его любимцев. Благодаря этому я успел несколько раз видеться с Галею: она меня любит по-прежнему. Пользуясь отлучкою разбойника и своею властью, я мог бы бежать с нею, но это бесполезно: сила Телепня известна; от него и под землею не спрячешься; тогда он мог бы погубить нас обоих; а я хочу отмстить ему, хочу погубить его самого. Теперь Телепень откочевал дня на два к Днепру, и я с полночи скакал к тебе просить помощи.

— Прекрасно! Но что я смогу сделать?

— А вот что: в Густыне, в день успения, будет ярмарка; Телепень туда приедет, и приедет переряженный, а потому ты должен, собрав наших приятелей...

— Понимаю! Но, сделай милость, братику, пойдем в мельницу.

— Зачем?

— Вот эта стая уток уже три раза перелетела над нашими головами; не будь здесь нас, они верно сели бы на воду подле мельницы, и я опять хватил бы их полдесятка... Притом же там у меня есть... знаешь, охотничья бутылка доброй водки и чудесная колбаса. С дороги перекусить не худо. — И Шлапак силою втащил Петра в мельницу.

Через час они вышли.

— Итак, я надеюсь на тебя, — сказал Петро, садясь на лошадь. — Не забывай успения!

— Скорее забуду, как зовут меня.

— А много ли у тебя возов?

— Пропасть, штук двадцать будет, да все такие объемистые!

— Хорошо! Прощай.

— Прощай, братику.

Петро пригнулся к седлу, и облако пыли скрыло след ловкого наездника.

«Дело! — сказал сам себе Шлапак. — А какой богатый выстрел! да все крыжные! раз их, две их, три их, четыре их, пять их; жалко, что ушла шестая! Впрочем, пусть она расскажет в болоте своим приятелям, как стреляет хорунжий Шлапак». И, взяв ружье и дичь, он тихими шагами пошел в хутор.

В 1622 году казак Железняк приехал из Сечи на родину, в Прилуцкий полк, женился и зажил домом; но грусть грызла сердце его. Напрасно молодая черноокая жена целовала его, напрасно он заливал горе сладкими медами и крепкими наливками: у Железняка было много денег; много грехов лежало на душе его: и то, и другое привез казак на родину из Сечи. И вот задумал Железняк — а задумать у доброго казака то же, что и сделать, — задумал для искупления грехов построить монастырь на славу. Слава льстит слабым потомкам Адама. Гордый наш Вишневецкий, узнав о намерении Железняка, подал ему руку, — и приступили к делу: Вишневецкий дал планы, Железняк — деньги. Вскоре великолепная церковь во имя успения богородицы, обведенная крепкою стеною, со службами для монахов и с красивою надписью над воротами: иждивением пана Вишневецкого и казака Железняка явилась в непроходимой чаще леса, на берегу Удая, недалеко от Прилуки. Окрестные жители назвали это урочище Густыня, по причине густого леса, окружавшего монастырь. Вишневецкий в честь храма новопостроенной церкви учредил 15-го августа ярмарку.

Более двух столетий прошло с того времени. Монастырь давно упразднен; толстые стены ограды разрушились; но все еще по старой привычке добрый малоросс считает грехом не быть в Густыне в день успения. Тогда под ветхими сводами церкви опять раздается священное пение; вся окрестность закипит жизнью; соседние холмы запестреют народом; в зелени леса замелькают цветные ленты резвых девушек; запылают над рекою костры; даже сам Удай как-то сладостнее зашумит между тростниками. Право, славное место Густыня!

О, рудый Панько! Дай мне твоего волшебного пера начертать хоть слабую картину летней малороссийской ярмарки, представить этот водоворот двуногих и четвероногих, этот нестройный шум, говор, мычанье, ржание, крик, хохот, брань, песни; изобразить живописные кучи румяных яблоков, пирамиды арбузов, золотые горы дынь, плутовские физиономии цыган и простодушные лица чумаков с черными усами, бритою головою, длинным чубом; смешную спесь мелких уездных чиновников. Много-много я написал бы, но все это будет слабое подражание. Прочитайте лучше «Сорочинскую ярмарку» нашего Панька, и вы будете иметь ясное понятие о том, что делалось в Густыне 15-го августа некоторого года.