Нежинский полковник Золотаренко

Євген Гребінка

Много сваталось за Любку великих панов — ни за кого не пошла. Лучше, говорит, буду носить тяжелые камни, нежели стану называть нелюбого милым; лучше буду есть полынь, нежели сяду ужинать с нелюбым человеком.

— За кого ж ты пойдешь? — бывало, спрашивает полковник.

— За Францишка — или в могилу!

— За Францишка? — скажет полковник. — За того поганца шляхту?.. — И пойдет ругаться.

— Не ругайтесь, братец, да велите копать могилу... мне пропоют свадебные песни дьяки... а не дружки, — скажет, бывало, Любка и тихо отойдет от брата.

— Толкуй бабе, а она все свое! — крикнет полковник, плюнет и уйдет.

Так прошло лето; стали опадать листья с дерев, а Любке все хуже да хуже; как свечка таяла, моя ласточка! Жалко вспомнить. Пришел день ее патрона, и мы все обрадовались, словно воскресла Любка, только что худа, а щеки горят огнем, как прежде, глаза блестят, как две звездочки.

Полковник обрадовался, принес ей в подарок и жемчуга, и турецких платков, и разных подарков; посмотрела она, усмехнулась, покачала головкою и говорит: «Спрячьте это, братец; вам на что-нибудь пригодится, а мне ничего не нужно, я умру сегодня: мне такой снился сон. Прикажите на моей могиле посадить черешню; люблю я черешню, легче мне будет в земле лежать под этим, деревом. Оно зацветет весною и осыплет мою могилу белым, душистым цветом... на нем сядет кукушка и прокукует вести о вас, братец, когда вы будете в дальнем походе, и о нем... не сердитесь, братец!.. Чем он обидел вас? Что любил меня?..

— Бабьи бредни, — сказал полковник, выходя из комнаты.

Вечером того же дня уже Любка лежала на столе; все плакали, и сам полковник плакал, словно баба; и я плакал, ей-богу, плакал, хлопцы...

Старик замолчал и утер кулаком глаза.

— Не смейтесь, хлопцы! Когда под Варшавою мне вынимали из плеча щипцами две пули, я не поморщился — весь Нежинский полк знает, я только попросил покурить трубку — а тут жалость взяла.

Схоронили ее, мою пташечку, и будто у каждого чего-то не стало... Полковник загрустил, роздал много добра на бедных, и построил над ее могилою церковь во имя Веры, Надежды и Любви.

Вот уже несколько лет прошло, а как придет храмовый праздник новой церкви полковника, он ходит ни жив ни мертв, грустен, скучен, все богу молится. А тут завтра, в этот самый день, нужно въезжать в город... вот что... где ж тут быть веселу?..

— Правда, — говорили казаки. — Ну, а куда ж девался Францишек?..

— Гм! Францишек? Лихой его знает! Видите: тут скоро мы не помирили с поляками, и толстый староста дал тягу туда, к своим подальше, а Францишек, сказывали люди, пошел в монахи, не в наши, а в свои, известно, в польские монахи, в католицкие.

— Понимаю! То есть: не христианские! — подхватили желтые усы.

— Спасибо, Данило, — сказал Никита, — теперь всю дорогу у меня не выйдет твой рассказ из головы. Прощайте, хлопцы.

— Куда же ты? — спросил Данило.

— К жене полковника; послан известить, что мы завтра берем последний город и полковник скоро будет домой.

Вечером, накануне дня святых Веры, Надежды и Любви, сидел Томаш за столом перед мискою не очень сытного картофельного супа. Рядом с Томашем сидел сын его Юзеф, мальчик лет восьми, а напротив жена.

— Ну, суп! — ворчал Томаш, опуская ложку в миску. — Просто, если б поссорились в нем между собою куски картофеля и захотели подраться, то целые сутки один кусок не нашел бы другого... Я, слава богу, человек, да и тут ничего не поймаю... Мариська! Нет ли у нас чего получше? А?

— Все вышло, — отвечала жена, — завтра и такого не будет; в городе ничего нет; ты давно не был на охоте.

— Скверно! За город носа нельзя показать; кругом москали да казаки, пропала охота... а этого супа все-таки есть нельзя, просто вода! Цю-цю! Хайна! Не хочешь ли супу? Смотри, жена, и собака не ест, понюхала и отвернулась... Думаю, из порядочной палки можно бы сварить вкуснее супу. Этот картофель хуже дерева.

— И то насилу я выпросила у ксендзовой кухарки; обещала зайца зимою.

— Тятя, тятя! Я хочу зайца, — говорил Томашу Юзеф, — дай мне, тятя, зайца.

— Нету, зайца, Юзя, нету, ешь суп.

— Ты сам говорил, тятя, что собака не ест этого супа, и я не хочу.

— Так ложись спать.

— А где же заяц?

— Заяц в лесу, гуляет себе, ждет, пока ты подрастешь и застрелишь его.

— О! Я его сейчас застрелю; дай мне ружье, я принесу зайца; пойдем, Хайна!.. — И Юзеф, соскочив на пол, начал теребить собаку за уши, приговаривая: — Пойдем, Хайна, пойдем на охоту, нам дадут хлеба на дорогу, а я после спою песню... У меня есть новая песня, тятя! Слышь? Ты знаешь мою новую песню?..