Нежинский полковник Золотаренко

Євген Гребінка

— О чем же беспокоишься? С твоей стороны один удачный выстрел — и ты прямо попадешь в рай: святейший отец в Риме отпустит все грехи твои, и прошедшие, и будущие; твой сын будет воспитан как сын герцога и со временем прославит и успокоит твою старость... и все это так легко!.. Когда-нибудь, может быть, ты вспомнишь меня, стоя на паперти св. Петра между вельможами, как на великолепном троне понесут каноники твоего сына, увенчанного папскою тиарою, и весь Рим падет ниц, и в торжественной тишине только раздадутся благословения: Urbi et orbi...¹ Вспомнишь меня, счастливый отец, и сам посмеешься своей сегодняшней нерешительности...

— Так, если доживу... а если придется завтра же голову положить, то бог с ним и с папою... Да будет над ним благословение божие!

— Понимаю: ты боишься последствий выстрела?

— Ваша правда.

— Не думал же я о тебе, Томаш, чтоб ты был так глуп! Как можно нам выдать своего? Видишь, здесь на угольях плавится самое чистое серебро; я из него отолью тебе священную пулю, которая поражает невидимо, неслышимо; ты можешь стрелять ею в комнате, а в другой никто слышать не будет.

— Неужели? Ах, святой отец, давно я слыхал о таких пулях! Рассказывал мне один шляхтич из Галиции, что сам видел такого охотника: подойдет из-за куста к стаду уток, всех перестреляет поодиночке, а те и не догадываются.

— Вот видишь, ты сам знаешь. Что ж, решаешься?..

— Почему ж не решиться! Извольте, сослужу службу, только уж вы мне еще отлейте таких пуль.

— Для чего же?

— Знаете, иногда, на всякий случай, для охоты; будьте благодетелем.

— Не нужно, Томаш; твое ружье, раз выстрелив этою пулею, станет всегда стрелять без звуку.

— Да я так, пожалуй, всю дичь перебью, да я...

— Тише, сын мой! Не пленяйся земными помыслами: скоро настанет великая минута, молись!..

Все трое стали на колени; иезуит вполголоса начал читать молитву... Тихо было в комнате; однообразные тоны молитвы глухо отражались под сводами; по временам, как свирепый гад, заключенный в тигле, злобно зашипит расплавленный металл или пугливо треснут уголья, и вспыхнет огонек, сверкнув синим пламенем по лицам молящихся.

Иезуит взял из темного угла и положил на стол железную форму для пули, вынул осторожно тигель и приказал Томашу молиться усерднее. Томаш, с детским страхом стоя на коленях, скрестя на груди руки, опустил голову и читал молитвы; будто сквозь сон слышал, как расправленный металл с ропотом влился в форму, как вынутая пуля брякнула в чашу и звонко заходила по гладкому дну; машинально повторил за иезуитом страшные клятвы и опомнился тогда, как иезуит и ксендз приказали ему встать, положили ему на ладонь блестящую серебрянную пулю, испещренную латинскими словами, и запели протяжно: Те Deum laudamus!..²

Крепко сжал Томаш в руке пулю и бросился бежать домой; страшно шелестели шаги его по пустым, темным коридорам; горячая серебряная пуля жгла и шевелилась в руке; звучное Те Deum laudamus гремело за ним во мраке пустых сводов.

Грустно было на родине полковника Ивана Золотаренка. И пышно, и торжественно, да невесело возвратился нежинский полковник в свой родной Корсунь. Впереди полковника ехала почетная стража, за ним войсковые старшины, вокруг него веяли бунчуки и значки, толпились верные казаки и народ, а сам полковник не красовался на рьяном турецком коне, не сверкал перед народом полковничьей булавою... Он лежал мертв в черном гробе; вороные кони, печально опустив до земли головы, тихо везли его. Не криками радости встречал народ своего славного земляка, а слезами и стонами. Гроб поставили в деревянную церковь, состроенную покойником; народ разошелся по домам. Долго еще оставалась жена полковника, рыдая над его прахом... И она ушла...

День был грустный, мрачный, осенний; резкий, холодный ветер гнал по небу облака, шумел и стонал в роще, срывая и крутя в воздухе желтые листья; вода в речке то синела, как вороненая сталь, то чернела, как вспаханное поле, и брызгала пеною на берег; стая галок быстро носилась над рекою, вилась над рощею и с резким жалобным криком садилась отдыхать на куполы и кресты одинокой церкви, где лежал убитый полковник... Не один взор печально и робко посматривал на эти золотые кресты, блестевшие над темными вершинами дубов и тополей.

Настал вечер, такой же холодный, бурный, ненастный. В церкви горели свечи перед местными образами и вокруг гроба. Народа было мало: полковница с детьми, несколько человек родственников и близких приятелей. Завтра были назначены великолепные похороны; народ отдыхал в ненастную погоду в ожидании завтрашнего зрелища.

Началась вечерня; печальный напев клира порою прерывался стонами и рыданиями жены покойного; но когда все утихло, внятно раздавались в алтаре слова священника, читавшего молитвы; казалось, невидимые духи говорили эти святые, утешительные речи людям, убитым горестью, простертым во прахе перед таинственным лицом всемогущего...

На паперти стояли два казака, закутанные в широкие кобеняки³, они тихо разговоривали, опершись на сабли.