Верное лекарство

Євген Гребінка

— Сначала мы вам пропишем легонькую микстуру; вы ее примете завтра утром. А до того прикажите сейчас же пустить из левой руки фунта два крови, поставьте на затылок семь пиявок и положите во всю спину гумозный пластырь; а потом...

— Помилуйте, доктор! Стоят ли мозоли, чтоб так себя мучить?

— Зачем же прибегать к помощи врача, если, по-вашему, это безделица?

— Безделица; но они меня беспокоят, болят нестерпимо!

— То-то, болят. Всякую болезнь должно лечить радикально. Смешон человек, который ощипал на растении засохшие листочки и воображает, что оно здорово, когда корень растения точит червь. Убейте червя — и листья перестанут желтеть. Так и ваши мозоли: надобно отыскать причину зла.

— Я думаю, тесные сапоги.

— Да, вам так кажется, верю. Но, соображая... А! мое почтение.

И доктор, оставя меня, кинулся к какому-то вошедшему человеку. Незнакомец на все поклоны доктора довольно холодно кивнул головою и протянул ему указательный палец, который доктор пожал весьма выразительно.

Согласитесь, мой добрый читатель, что нельзя вообразить ничего худощавее кулика в апреле месяце: сквозь перья этой бедной птицы можно пересчитать ее косточки; длинная шея, как увядший цветочный стебелек, гнется под тяжестью треугольной головки с бесконечным носом: тоненькие ножки, точно соломинки, как-то нетвердо, шатко поддерживают это создание, когда оно, оставя гнездо свое, станет гордо прохаживаться на тенистом берегу речки. Кажется, подует ветерок и унесет его, как сухую веточку.

Худ кулик в апреле месяце, но вошедший посетитель, смею вас уверить, был хуже всех возможных куликов Старого и Нового Света. Платье на нем сидело, будто на палке; кожа на лице была желтовата, как пергамент в старинных грамотах, и немного сквозилась, как на сахарных статуйках. Он посмотрел на меня подозрительно и бросил на доктора вопрошающий взгляд.

— Извините, — сказал доктор, подойдя ко мне, — я вас оставлю на несколько минут: мне нужно переговорить с бароном. А там мы бросим рациональный взгляд на болезнь вашу.

Я поклонился. Доктор с сухопарым бароном вышли в другую комнату.

Скучно сидеть и дожидаться чего-нибудь одному в комнате. В передней ли, в будуаре ли, в кабинете ли — все равно, скука нестерпимая. Я скучал, а делать нечего, надобно подождать; по крайней мере, узнаю, как рационально и радикально лечат мозоли...

В кабинете доктора царствовал какой-то полумрак, вероятно, от кенкета с матовым колпаком; письменный стол был завален книгами и бумагами; в углу стояла электрическая машина и водородное огниво; перед столом широкое кресло.

Я подошел к столу и взял книгу — «Лечение горячею водою», другую — «Лечение холодною водою», третью — «О пользе гомеопатии», четвертую — «О вреде гомеопатии». Подле книги «О вреде гомеопатии» лежала тетрадь, писанная бойким четким почерком. От нечего делать я начал ее перелистывать. Далее почерк письма все делался хуже, связнее, неразборчивее, хотя и крупнее; через несколько страниц уже было писано по одной линейке, еще далее — по двум, самым крупным детским письмом; под конец рукописи, несмотря на две линейки, буквы стояли как рекруты, наклоняясь во все стороны, иногда самодовольно переходя за начертанные границы, иногда приседая в полшрифта. Странная форма рукописи возбудила мое любопытство; я начал читать.

Самых первых страниц не было, но должно полагать, это были памятные записки, не журнал — нет, а просто записки. Здесь были замечены кратко важные эпохи в жизни какого-то человека; например: «Января 10 скончался мой родитель; марта 1 произведен в титулярные советники со старшинством 7 месяцев; мая 22 разделили остаточную сумму (поздненько!). Августа 30 родилась у моего начальника дочь Анастасия. Сентября 1 меня обокрали. Октября 2 получил награду; 4 — играл с ее превосходительством в карты; 29 — стала Нева...» и тому подобное. Замечаниями в подобном роде были исписаны две страницы; далее крупными словами:

Сегодня черт знает что сделалось со мною! Случай, навеки памятный в моей жизни! Я проснулся поутру в 8 часов. У моей постели стоял Федот, преглупо улыбаясь.

— Что тебе надобно? — спросил я.

— Честь имею вас поздравить, Дмитрий Иваныч.

— С чем?

— С днем вашего ангела, с именинами.

— А, да! Я и забыл. Ступай, принеси чай.

...Грустно я встал с постели. Сегодня мне стукнуло пятьдесят лет!.. Зеркало показало на лице моем еще новую пару морщин... Потускневшие от работы глаза и седина, которая очень хороша только на бобре, все громко говорило мне: стукнуло пятьдесят! Легко сказать, шутка ли — пятьдесят лет? Полстолетия!.. Далеко ли до гроба!. А что ты сделал, Дмитрий Иванович? Как ты провел лучшие лета своей жизни? Давно ли я был молод, давно ли я мечтал? Бог знает, о чем не мечтал я!.. Жизнь кипела во мне, а я трудился: дни в департаменте, ночи на квартире; другим отдых, а я трудись! Надобно же чем-нибудь взять бедному человеку...

Бывало, утром в канцелярии то и дело, что рассказывают товарищи: я был там-то, танцевал с такою-то, что за глазки, что за голос, талия!.. Хорошо, думаешь, бывало, что у вас батюшки да дядюшки превосходительные; погодите, добъемся и мы до чинов, до крестов, погуляем и мы. Вот я и начальник отделения, и крест у меня на шее, и деньги есть. Можно б отдохнуть — оглянулся, а тут тебе пятьдесят лет, как гора села на плечи тяжело, поневоле согнешься!.. Что мне в деньгах? Придет тяжкая болезнь — старость, а она не за горами, никто не призрит безродного холостяка, умрешь, никем не оплаканный... Не успеешь порядком глаз закрыть — этот дурак Федот все стащит. И для чего я трудился, из чего мучился? Продавал лучшие дни жизни, чтоб какой-нибудь глупец прокутил их в грязной харчевне с подобными ему неумытыми рожами!..

Хорошо бы жениться! Молоденькая жена станет делить со мною длинные скучные вечера; меня окружат миленькие деточки... Полно, так ли? Что ты, Дмитрий Иванович! Кто пойдет за тебя, старика?.. Посмотришь, на любой вечеринке их пропасть, этих девушек, да все такие полненькие, пухленькие, веселенькие, с розовыми щечками, а возле них так и вьется молодежь, словно мотыльки; и вмешался бы туда, так совестно: будешь не в своей тарелке — идешь за вист... Так и вечер прошел, а ты еще днем постареешь, еще шагом ближе к гробу!.. А если бы кто и пошел за меня, будет ли у нас согласие? Не погублю ли я своего покоя и ее молодости? Смогу ли, сумею ли отвечать на ее ласки? Трудно держать в одном месте и лед, и огонь: что-нибудь не выдержит. Поздненько спохватился; приехал на бал, а там уже огни гасят!..

И так неожиданно подкрались эти пятьдесят лет! Шутка! Полстолетия промаялся человек!.. Хотел бы я знать, к чему строят университеты, академии и прочие заведения и отапливают их и освещают на казенный счет? Неужели так, для красы? Быть не может; там люди живут да учатся, целый век учатся, и, верно, что-нибудь знают больше нашего; да ведь не скажут нам! Хоть бы Пинетти — чего, говорят, не знал! Захочет сделать человека курицею или бараном, барана дрожками; а, небось, сказал кому? Так и умер! Да и прочие ученые люди, верно, что-нибудь полезное выдумали. Глупо провел я жизнь; книг даже почти не читал никаких, кроме адрес-календаря. Ничего не знаю!.. А верно, есть что-нибудь этакое... Пять лет жизни отдал бы за год молодости; все отдам, что ни выслужил, буду опять бесчиновным человеком, лишь бы воротить прошедшее!..

Долго рассуждал я и чем более думал, тем становилось грустнее. Чай давным-давно простыл; ударило 12-ть, я оделся и вышел прогуляться на улицу. Не доходя Палкина трактира, вижу: идет навстречу Николай Антонович, идет и смеется. Кажется, нечему бы и радоваться: день серый, праздник небольшой, да и время такое скучное, ни снега нет, ничего, только что морозит — а он смеется! Такая натура глупая, да и молод: всего под тридцать!