Верное лекарство

Євген Гребінка

Я был растроган, сел и во весь вечер не хотел и ногой ступить; все смотрел, как она порхала по паркету, словно ласточка... Да, не худо бы звездочку! А тут чего-то косится директор; даже однажды сказал: «В ваши лета, я полагаю, вам тяжело управлять отделением». — «Это правда», — подумал я. Хорошо, что ты, приятель, еще не догадался совершенно: где видано двадцатилетнему юноше управлять отделением?.. У меня, таки нечего сказать, дела понакопились, да ну их, смотреть не хочется!

Весьма прискорбно, что мои писцы еще как-то меня чуждаются, а малые добрые, ребята молодые, надобно с ними познакомиться. Столоначальники со мною уже давно на приятельской ноге, да они очень серьезны, слишком важничают, стариков корчат, дураки! Узнали бы, что значит старость, не торопились бы! Вот я, небось, как начну опять вырастать, не буду торопиться жить, не стану в 13 лет скоблить усы перочинным ножиком, чтоб скорее чернели, чтоб казаться взрослым... Скучно! Завтра поеду в танцкласс.

Два часа сидел за туалетом, приглаживал голову, обделывал прическу; теперь хорошо волосок к волоску подобран. Мои волосы день ото дня более теряют свой темный цвет, не седеют, а бледнеют, отчего я делаюсь гораздо моложавее.

Третьего дня был в танцклассе и там успел наконец сойтись покороче с моими канцеляристами; их было трое, все премилые ребята. Они показывали мне все достопримечательности танцкласса; я с ними, т. е. с канцеляристами, говорил обо всем так, без церемонии; они мне рассказывали все свое, и я им рассказал кое-что из своих похождений; они меня спросили: отчего я не женюсь, имея хорошее содержание? Мы, говорят, и дня бы не думали, переженились. А я — то-то молодость! Чуть-чуть не выболтал своей тайны. Как же мне жениться, когда я все молодею, а жена моя будет стареться? Со временем вышла бы завидная пара! Однако я ничего этого не сказал, только подумал и отвечал: «Так, друзья мои, не пришла пора!..»

Меня везде называют душою компании! Каково, Дмитрий Иванович? Вот что значит уметь употреблять время сообразно возрасту. «Что вы не поете?» — недавно сказала мне Марья Ивановна. «Не умею», — отвечал я. «Вздор, вы обманываете, — сказала она, — вы должны петь». — «Слушаю, — отвечал я, — с величайшим удовольствием спою что-нибудь, когда выучусь». Делать нечего, взял учителя и пою. Завтра удивлю Марью Ивановну: она будет на именинах у Саввы Саввича; я нарочно затею фанты и в фантах запою романс, который выучил меня учитель:

Дедушка, — девицы
Раз мне говорили, —
Нет ли небылицы
Иль старинной были?

Был у Саввы Саввича и решительно своим романсом восхитил публику; сначала все от удовольствия улыбались и поглядывали друг на друга, а потом растрогались, даже Савва Саввична заплакала; только один маленький Саввинька колотил деревянною куклою орехи и немного мешал петь. Какое это странное семейство! Хозяин Савва Саввич Саввинов, его жена Савва Саввична и сын Саввинька — удивительный случай!..

Полно писать, устал; а тут завтра нужно ехать в три дома на именины; нет времени ни о чем подумать. Какой омут наш свет!

Вот опять несколько лет я не писал в моих записках, и с тех пор как изменило меня чудесное мое лекарство! Сегодня поутру мой Федот чистил что есть силы какой-то старый вицмундир, но никак не мог надрать на нем ворсы.

— Что это за фрак? — спросил я Федота.

— Ваш, — отвечал Федот.

— Что же я его не помню?

— Да он лет десять валялся в шкапу; я его сегодня сам нашел нечаянно.

— Это интересно; подай его сюда!

Я примерил вицмундир, мой собственный вицмундир, который сидел когда-то на мне очень хорошо, и что же? Он теперь и длинен, и широк. Видимо уменьшаюсь!

Мне теперь по расчету около 15 лет.

В середу был на вечере у Ивана Петровича, резвился, шумел, дурачился, как всегда. Марья Ивановна еще похорошела; у нее на лице иногда вдруг покажется какая-то милая важность; это ей очень пристало, так и хочется поцеловать. Начались танцы.

— А вы не танцуете? — спросила Марья Ивановна.

— Разве с вами.

— Да я ангажирована, Дмитрий Иванович!

— Иначе не танцую, как с вами.

Она побежала, переговорила с своим кавалером, то есть просто отказала ему, профану, и подала мне руку.

Я очень помню, как меня учили танцевать, и учили именно в этих летах, как теперь; кажется, и стоишь, бывало, как люди, и ходишь, как они, а пошел танцевать — ноги точно деревянные: прыг, прыг по полу, собьешься, зацепишься за что-нибудь и растянешься на земле во весь рост. Так и теперь случилось. Мне из головы мои лета! Заиграли кадриль: первую фигуру я еще кое-как путался, только раза два наступил кому-то на ногу; пришла вторая — ноги не несут, точь-в-точь как бывало в старину, когда учился танцевать, шагнул вперед, назад, вправо, влево, задел нога за ногу, бац об пол! Господи, какой срам! Понесла же меня нелегкая!

Меня подняли и посадили в кресло; тут бы и оставить; кто из нас не падал? Так нет: хлопочут, опрашивает, не ушибся ли, суетятся... Раздосадовали донельзя! Я забился в темный угол и заплакал — не от боли, а от досады, от огорчения. Марья Ивановна подошла ко мне, с участием взяла меня за руку и почти сквозь слезы сказала: «Бедненький!» У меня так и растаяло сердце. «Чем пособить вам?» — продолжала она. «Ничего, — отвечал я, сжимая с детскою радостью ее нежную ручку, — поцелуйте меня». — «Только-то? Извольте, хоть десять раз». И она поцеловала меня!.. Поцеловала!.. Я весь затрепетал от этого поцелуя и уже плакал от радости.

Всякий возраст имеет свои неотъемлемые права, свои прекрасные привилегии!

Слава богу, начали падать зубы.

Сегодня в департаменте я шел из казначейской по коридору; смотрю: направо в темной комнате (где стоят чернила, лежат щетки и спит сторож) мои канцеляристы — экие пройдохи! — закурили коротенькую трубочку и затягиваются. Быстро пришла мне на мысль прежняя молодость, когда, бывало, потихоньку от учителя, где-нибудь за углом потянешь трубки — и страшно, и осматриваешься кругом, и дрожишь, глотая дым, будто какой нектар. Сущее наслаждение!.. Впоследствии я имел возможность и способы курить трубку, но никогда не курил с таким удовольствием. Не трубка приятна, а этот судорожный страх, невольный трепет от пустого скрипа двери; приятны «сильные ощущения». Я вспомнил все это и не выдержал: шасть в темную комнату, канцеляристы сначала сробели, спрятали трубку за фалды вицмундира и, будто не видя меня, начали громкий разговор о черновых отпусках. «Полно, приятели, — сказал я, — не об отпусках дело, а дайте-ка затянуться, пока не пришел директор». Канцеляристы переглянулись между собою, один достал трубку, другой набил ее, вытянув из жилетного кармана табак, завернутый в газетную бумажку, третий вырубил огня, и в минуту все поспело. Да и затянулся же я великолепно!..

Потом скорыми шагами прошел через канцелярию в свою комнату; там стоял директор. «Что у вас в канцелярии будто табаком пахнет?» — спросил он. «Не знаю, ваше превосходительство; может быть, сторожа утром курили; впрочем, я не слышу», — отвечал я, а в душе так и пошел мороз. «Скажите экзекутору, чтоб за ними смотрел», — продолжал директор и ушел. Уф! Как гора с плеч свалилась!.. Вот какую штуку я ему выкинул.

Мой Федот слишком состарился: такой стал неповоротливый, иногда стакан воды подает часа два. Нехорошо.

Сегодня ко мне пресерьезно подошел директор, совершенно мой бывший учитель, так же важно надул свой стриженый хохолок и так же грозно заговорил со мною: «Дмитрий Иванович, у вас дела запущены, вы худо смотрите за отделением; вот другой год не решается дело откупщика Медведева. Займитесь им исключительно, преимущественно займитесь им сегодня».

Пока кричал директор, то мне и хотелось заниматься; я пришел в свою комнату и начал читать. Признаюсь, было отчего ему лежать не два года, а двадцать лет: прескверным почерком писано, ничего не разберешь. Да и что это за Медведев? Кто он такой? Мне представилось, что это простой бурый медведь во фраке старинного покроя и в спальных сапогах. Эта идея меня очень развеселила, я пошел и сообщил свою мысль в канцелярии, чем произвел всеобщий смех.

Возвратясь в свою комнату, я уже не взглянул на дело — пропадай оно совсем, вещь прескучная!

Смотрю — лазит по окну синяя муха, прекрасной породы, прекрупная; я вспомнил, что во время оно я забавлялся мухами, запер дверь из канцелярии на замок, расшил дело Медведева и достал из него ниточку шелка; потом поймал муху, оборвал ей крылья, привязал шелковинкою за ногу к перу и пустил на окно. Да какая рысистая попалась муха! Так и возит перо, только оно переваливается... Слышу, за дверьми говорит столоначальник: «Тише, господа! Дмитрий Иванович занимается». Меня так смех и пронял; думаю: «Вот гуси!» А в канцелярии стало тихо-тихо, даже было слышно, как моя муха шелестела пером по бумагам.

Не увидел, как прошло время. Ударило три часа; я бросил муху с пером за форточку и отворил дверь; навстречу мне директор.

— Ну, что, Дмитрий Иванович, подвинулось дело?

— Подвинулось, ваше превосходительство.

Он взял дело в руки, и вдруг посыпались из него листы.

— Это что?

— Не знаю, ваше превосходительство; я сам целое утро подбирал листы: они перебиты, не сшиты, в них никакого толку нет.

— Кто сшивал дело?