Верное лекарство

Євген Гребінка

— Позвольте посмотреть... Господи! Господи! Какие странные литеры, точно пауки да букашки ползают по страницам!..

— Лучше бы сказали: пчелы. Здесь всякая буква несет мед, всякая буква несет сладость познания, собранную от добра и зла, как пчелка несет мед и от розы, и от нечистого растения.

— Виноват, если не так назвал ваши буквы; это с непривычки: я отроду первый раз вижу татарскую книгу и не хотел ее обидеть, дай бог ей здоровья...

— Ничего, почтеннейший; я вам еще больше скажу, — говорил мулла, таинственно понижая голос, — всякая пчела имеет и мед, и жало; умей с нею обращаться тебе хорошо, не умей — укусит. Понимаете?

— Понимаю.

— Так вот видите: азбука одна — хорошо; я возьму из нее буквы и напишу мулла. Видите?.. Из той же азбуки возьму буквы, поставлю их не в том порядке, и выйдет шайтан!

Последнее слово он сказал почти шепотом, но так выразительно и так сверкнул узенькими глазами, что у меня душа ушла в пятки.

— Так и книги, — продолжал мулла, — составляются из букв, науки из книг. Везде своя пропорция. Умей с ними обращаться — хорошо; не умей — худо, очень худо! Я вам дам лекарство, о котором вы просили; выпей его в меру — хорошо, больше — лучше, а еще больше — будет худо...

— Нет, уж вы, пожалуйста, сами дайте мне лекарство, я у вас здесь и выпью или съем, что будет нужно.

Тут мой татарин засуетился, искал чего-то долго в карманах и под столом; потом взял бутылочку, положил в нее длинную красную ниточку и налил прозрачным составом, взболтал, приговаривая какую-то татарскую пословицу, вылил в рюмку и дал мне выпить.

— Но прежде, нежели я употреблю ваше лекарство, позвольте спросить, какое будет его действие?

— Чудеснейшее, почтеннейший!

— Нет, не то; то есть возвратит ли оно мне мою молодость вдруг или постепенно?

— Как?

— То есть моя молодость будет возобновляться относительно старости?

— Не понимаю, почтеннейший!

— То есть если я проживу год, так это будет, что я не прожил, а отжил год назад.

— Разом десять с плеч долой.

— Прекрасно, и я постепенно дойду до лет отрочества, младенчества и даже до первой минуты своего существования? А после?

— После опять все пойдет по-прежнему.

— И я, значит, начну мужать?

— Да, пейте скорее; настает время совершать омовение.

— Пью-пью-пью, — сказал я в восторге и разом осушил рюмку лекарства. Точь-в-точь хорошее пенное вино, только немного отгоняет ниточкой. Я поклонился татарину, бросил на стол беленькую ассигнацию и вышел.

— Почтеннейший! — кричал мне вслед татарин, — о лекарстве никому ни слова, а то потеряет силу.

— Слушаю, слушаю, мой благодетель, — отвечал я, — никто не узнает, ни сам... ну, кто бы ни был.

Да и какую же я получил бодрость! В минуту огонь разлился по всем моим жилам, глаза стали зорче, руки развязнее. У будки меня окликнул часовой.

— Что кричишь, осел, разве не видишь кто? — сказал я так звучно, громко, отчетисто, таким сердитым голосом и тоном, что будочник хоть бы слово!

Пришел домой, выгнал из комнаты Федота и записал подробно все, что случилось со мною сегодня. Да, великий день. Черт возьми, за 25 рублей купил короб счастья!.. Правда, иногда за 25 рублей люди покупают вещи, сопутствующие им во всю жизнь, да самой жизни не хватает. Нет, господа, купите жизни, как я, да еще молодой жизни! Спасибо высокому офицеру и старичку спасибо. Кути, Дмитрий Иванович.

Чудное лекарство! Начинаю вполне чувствовать его благодетельное действие.

«Какой прекрасный сон!» — подумал я, просыпаясь сегодня; но мне было так легко, кровь так тепло переливается в моем сердце. Подхожу к письменному столу: на нем лежит эта тетрадь замечательных дней моей жизни, и все вчерашнее записано с поразительной верностью. Да, это не сон; притом же и действительность говорит в мою пользу. Сокровище в руках: от меня зависит распорядиться этим сокровищем. Небось, мы сумеем не ударить лицом в грязь.

Теперь я похож на путника, который сел в лодочку, положим, хоть в истоке Волги, да и поехал вниз по реке. Он едет, а вокруг красивые берега, зеленые рощи, мирные села, шумные города — все живет, все манит к себе путника, а он едет, он спешит, ему некогда. Вода несет его быстро своим течением, а он еще веслами ускоряет бег своей лодочки, все дальше и дальше. Волга шире, крупнее накатываются волны, быстрее несут лодочку; веселые города и села далеко остались; впереди бесплодная степь, а по степи широко синеет Волга... Далее море; горами ходят по нем черные валы; туда мчит вода лодочку. Погибель неизбежна! Робко двигает путник свои весла; напрасно — весла ломаются, и он, сложа руки, безмолвно ожидает кончины... Вдруг какая-то невидимая сила ставит парус на его лодочке, с моря дует ветер, и путник летит обратно к тихому истоку: опять перед ним знакомые города, села, рощи, горы, луга; все веселится, все смеется по-прежнему, опять тихая пристань, из которой пустился он в путь, опять родительский дом, с густыми вербами над прудом...

Нет, г. путник, если судьба прикажет опять ехать тебе вниз по реке, ты не станешь торопиться. Останавливайся отдохнуть у тенистой рощи, радуйся в селах тихим радостям поселян, любуйся пышными городами. Ты уже знаешь, что за всем этим песчаная степь, а там — вечное море...

Я — этот счастливец; благоприятный ветер дует в мой парус, и я лечу обратно. Полно, так ли? Именно так; что же тут удивительного? Я чувствую себя гораздо здоровее; в одну ночь годом помолодел. Моя жизнь должна идти иначе. Иду в департамент.

Начало очень хорошее. Я пришел в департамент, как обыкновенно; раскланялся, подал, как водится, руку моему товарищу, Петру Ивановичу, начальнику 2-го отделения, подал руку казначею и сел.

Спустя десять минут нанесли мне кипу бумаг; я прочел одну, другую, подписал да и сижу себе, посматриваю во все стороны; потом вышел в другую комнату, смотрю — Биркин что-то пишет; я подошел к нему, спросил о здоровье и подал руку; он немного смешался, однако ничего, поклонился и говорит: «Покорно благодарю». Разумеется, подать руку человеку — дело важное, тут надобно подумать да и подумать, тем более подчиненному: сейчас зазнается; да и люди так уже чудно устроены, что у всякого на языке вечно сидит просьба к начальству. Ты подчиненному не успеешь договорить ласкового слова, а он уже и улыбается этак, знаете, почти по-приятельски, и просит о чем-нибудь. Гораздо лучше держать себя важно, одним видом отталкивать от себя сажени на полторы: это гораздо спокойнее.

Ты мне завещал эти правила, покойный бригадир Дутиков: чувствую всю цену их и благословляю прах твой.

Но почему же мне не подать руки Биркину? Лет через пять мы будем с ним ровесники: достанется покутить вместе. Я хорошо сделал. Потом пошел посмотреть на термометр — мороза мало; в казначейскую — там считают деньги; зашел в бухгалтерскую, понюхал табаку. Душа радуется, так весело!..

Мой товарищ, Петр Иванович — отъявленный ленивец; частенько директор с ним ссорится, ссорится да и рукой махнет, а он все свое: сидит, читает «Ведомости» да мотает ногою. Вот Петр Иванович, увидя, что я так себе хожу самонадеянно, очень обрадовался, подошел ко мне и говорит:

— Кажется, вы намерены отдыхать, Дмитрий Иванович?

— Почему же и не так? — отвечал я. — Мне, кажется, можно.

— Да, — подхватил Петр Иванович, — вам никак пошел шестой уже десяток: в таких летах позволительно...

При этих словах я чуть-чуть не улыбнулся. Ну, да бог с ним, у меня на лбу не написана моя тайна...

Мы сели с Петром Ивановичем около моего стола, и у нас завязался длинный разговор о сем, о том, о соленых перепелках и проч... Ударило три часа. Я вышел из департамента и пришел домой гораздо здоровее обыкновенного: грудь не болит, дышать легко... Не поеду на вист к Якову Ивановичу, лучше отдохну; пусть себе эти старички играют; мне играть не для чего, жалованье хорошее, да и в ломбарде на черный день лежит тысяч десяток-другой; составлять партию нужным людям не хочу: много я и так для других делал. Игра — трата времени; мы умеем провесть время повеселее.

Завтра зайду к Ручу, оденусь щеголеватее, а там... Кути, Дмитрий Иванович! Пора спать.

«Фу ты, господи! Какая рассеянная жизнь! Несколько лет не брал в руки своих записок. День за днем, день за днем вот так и плывут, как утки. С вечера на бал, с бала в маскарад, там на пикник, там... и названия не приберешь всем удовольствиям. Николай Антонович, спасибо, везде пролезет, как игла, и меня проведет, как ниточку. Сегодня я прокинул на счетах, что прожил, что отжил, и вышло мне около двадцати лет. Те же страсти, склонности, желания.

Как себя помню, мне в 20 лет бог знает как хотелось крестика, хоть какого-нибудь в петличку; а для чего? чтоб явиться к Марье Ивановне! Дело прошлое; но что это была за Марья Ивановна! Сущее наливное яблочко; бывало, и смотреть на нее боишься: что, дескать, я такое? Коллежский регистратор! Оно, правда, чин; но произнесть его неловко перед коллежскими асессорами; хоть бы крестик отличал меня — иное дело. Ах, крестик, крестик! Что же? Не дали, когда хотелось; Марья Ивановну меня не заметила, вышла за другого — вот и все. После получил и на шею, да все как-то хладнокровно...

Теперь опять воскресает старое: хочется звездочки, да как хочется: ни есть, ни спать не могу! Стою в мундирном фраке по часу перед зеркалом да воображаю, как бы пристала ко мне звезда. А для чего? Хотелось бы представиться в таком виде тоже Марье Ивановне — не прежней, той дети давно вышли в отставку — нет, у меня опять есть Марья Ивановна, такая же, как и прежняя, розовая, резвая, веселая. Как бы я удивил ее, явясь нечаянно со звездою! «У вас, Дмитрий Иванович, звезда?» — «Точно так, Марья Ивановна, повергаю ее к стопам вашим» — и пошла потеха... Она меня очень любит. Вчера, например, танцуя с нею, я пожал ей руку, решился, что называется, очертя голову. Как она весело взглянула на меня! Какие состроила глазки!.. Ну, просто она влюблена в меня по уши... Я от восторга едва имел силы докончить кадриль, а она будто нарочно выдумывала новые фигуры: вместо шести, я полагаю, мы протанцевали двенадцать.