Верное лекарство

Євген Гребінка

— Здравствуйте, — кричит, — Дмитрий Иванович, поздравляю вас со днем вашего ангела! — и жмет руку, и кланяется, и смеется. К чему такая радость? Хуже Федота!

— Куда вы идете? — спросил меня Николай Антонович.

— Так, иду проходиться.

— И прекрасно; я тоже.

«Не даст же покойно погулять!» — подумал я и посмотрел на часы.

— А что, который?

— Половина первого.

— Ого! Оно, знаете, пора бы закусить. Зайдемте!

«Николай Антонович — человек нужный: секретарь директора, — подумал я, — да притом и мне что-то скучно», и сказал:

— Вы, Николай Антонович, очень кстати выдумали; пойдемте; только мне как имениннику позвольте распорядиться.

— Эх, Дмитрий Иванович! А я хотел было пустить в ход свой империал: другая неделя валяется у меня в кармане, наскучил ужасно; ну, да делать нечего, сегодня ваш день.

— Честь имею поздравить вас со днем вашего ангела! — проговорил сзади чей-то голос; оглядываюсь — мой столоначальник Биркин.

— Покорно вас благодарю.

— Я сейчас был у вас на квартире, но, к несчастью, не застал вас дома.

— Напрасно беспокоились.

— Помилуйте, приятное беспокойство, Дмитрий Иванович.

— Пойдемте-ка лучше вместе закусим.

Мы пошли в трактир и приказали подать закуску. За закускою мои гости пили сотерн, а я спросил себе бутылку старого портвейна и рюмка за рюмкою нечувствительно его окончил. Это меня немного освежило.

Николай Антонович рассказывал престранные вещи о важности именин для человека: будто в этот день есть минута, в которую стоит только захотеть чего бы то ни было — вмиг оно явится; что в Голландии одна баба захотела в декабре месяце свежего огурца и огурец явился пребольшой, прездоровый. «Вот захотите, Дмитрий Иванович, — сказал он после этого, шампанского — оно явится». Делать нечего! Кстати проговорился. Подали шампанского. За последним бокалом Николаи Антонович начал рассказывать Биркину такую соблазнительную историю, что как мне ни хотелось знать ее развязку, но я, сохраняя свое достоинство, счел неприличным при подчиненном слушать такие вещи, вышел потихоньку в переднюю, заплатил за завтрак и ушел.

Пробило три часа. Во время нашего завтрака погода очень переменилась: солнце выглянуло из-за облаков; Невский проспект кипел народом; пестрая толпа двигалась от Аничкина до Полицейского моста. Господи, сколько прелестей!..

Щегольские мундиры, удивительные бекеши, лакеи в каких-то особенно красных ливреях — смотреть даже нельзя: слезы мешают; желтые перчатки, бобровые воротники, черненькие усики... А дамы! При одном взгляде на них меня бросило в жар: талия узенькая, будто выточенная, как игрушечка, как рюмочка, а кругом бархатное платье так и обвилось; лицо свеженькое, разрумяненное холодом... Боже мой! Идет легко, как кошечка, чуть дотрагивается до тротуара ножками!.. А ножки!.. Так и хочется положить на тротуар свою руку, чтоб мимоходом ступила на нее эта чудесная ножка; кажется, так скользнет, как ветерок, погладит, как атласом.

Виноват, попутал грех: я и начал сам себе этак втихомолку хотеть: пусть посмотрит на меня вот эта брюнеточка в синем бархатном платье: захотел, встряхнул бобра, поправил на шее орденскую ленту и смотрю — не тут-то было: она зевает себе на Казанский собор, верно, приезжая. «Ну, — подумал я, — вот эта блондиночка в голубой шляпке равняется; я гляжу в оба, даже язык чешется сказать ей что-нибудь приятное, а она поправляет меховую шапочку своему братцу, что ли, мальчишке лет семи — азбуку бы ему учить дома — и прошла! Вот одна, кажется, на тебя и смотрит так выразительно, будто говорит: «А, Дмитрий Иванович! Как я вас давно не видала!» Сердце замрет; оглянешься, а сзади тебя ей кланяется какой-то гвардеец. Иная даже улыбнется — так в жар и бросит, смотришь — а у тебя сбоку ухмыляется ей какой-то тщедушный франт, сущая треска-рыба, под бровь вправил себе лорнетку й ухмыляется! Даже лицо искривилось. Что тут хорошего?

А другие большею частью проходили мимо, не обращая на меня никакого внимания. Опять стало грустно!..

Я перешел Полицейский мост. У магазина Юнкера собралась перед окном куча народа: какой-то старичок в картузе с назатыльником, высокий офицер и босый мальчик в пестрядинном халате. Все они почти неподвижно стояли, глядя на разные картинки, разложенные на окне; только мальчик беспрестанно переменял ноги: подгибая одну, стоял, как журавль, потом становился на отогретую, а другую,отогревал под халатом. От нечего делать и я остановился перед картинами. Хорошенькие головки всех наций лежали на окошке: офицер делал очень резкие замечания насчет профиля гречанки, на глаза итальянки, ресницы испанки и прочее...

«Молодость! — подумал я, — а для нас нет лекарства!» — да последние слова уже не подумал, а просто проговорил сам себе.

— Ступайте в Семеновский полк, — сказал стоявший возле меня офицер. Я взглянул на него; он улыбнулся и пошел. Мальчик тоже вприпрыжку побежал к Малой Морской. У окна остался я да старик.

— Верно, этот молодой человек помешан? — сказал я.

— Совсем нет, — отозвался, покашливая, старичок.

Я посмотрел на него пристальнее: он был в теплом сюртуке горохового цвета с стоячим воротником, в четвероугольном плисовом картузе с длинным козырьком и в ботфортах. Странная речь, странный наряд и странные взгляды старика смутили меня.

— Да знаете ли вы, что я думал и что сказал мне г. офицер?

— Разумеется, — отвечал старичок, — он вам говорил: идите в Семеновский полк, а я прибавлю: в Госпитальную улицу, часу в десятом вечера; за Средним проспектом, направо, есть деревянный одноэтажный дом, с занавешенными окнами; идите туда, скажите обо мне: вас примут прекрасно.

Я не верил своим ушам. Между тем старичок, лукаво улыбаясь, юркнул через проспект, замешался между экипажами и... я не заметил, куда он девался, будто провалился сквозь землю, будто исчез в воздухе.

Долго стоял я в раздумье, не понимая, что все это значит; мысли темнели в голове моей, и на улицах темнело; в магазинах начали зажигать лампы; в воздухе стало сыро, пошел какой-то холодный дождик. Я продрог и вошел в кондитерскую, выпил рюмку — все холодно, я другую — согрелся и за стаканом глинтвейна начал рассуждать. Чем более рассуждал, тем более убеждался, что именно я в счастливую минуту именинного дня пожелал лекарства от старости, и, когда ударило 8 часов, я решился ехать за лекарством.

Доехав на дрожках до Семеновского полка, я, чтоб удобнее отыскать дом, пошел пешком в Госпитальную улицу. Боже мой, какая мрачная улица! Везде пусто, везде тихо, темно; издали то вспыхивал, то замирал потухающий фонарь, точно впросонках мигая глазами; цепная собака, спущенная на ночь, рада свободе, выбежала на улицу, посмотрела во все стороны и ну лаять на мигающий фонарь. Пусто; ни души живой; грязно, темно.

Я хотел уже воротиться; смотрю направо — ба! в одноэтажном домике светится; окна задернуты красными занавесками. «Нашел», — подумал я и шагнул через порог, а сердце вот так и застучало в груди.

Вхожу в комнату; в комнате пахнет розовым маслом; пол устлан коврами; у стены низенький диван, перед диваном стол на трех ножках; на столе горит сальная свеча в подсвечнике преуродливой формы; за столом сидит человек и читает книгу; брови у него густые, голова бритая, чуть прикрыта пестрою шапочкою, бородка редкая, как у молодого козлика; на нем был надет шелковый халат красного цвета; на шее висело что-то вроде золотой медали. Красный человек, казалось, не заметил моего прихода и читал книгу.

— Милостивый государь, — сказал я, — не имея чести знать вас лично...

— Что вам надобно? — спросил меня незнакомец по-русски иностранным выговором.

— Меня к вам прислал известный вам старичок... чтобы...

— За лекарством, что ли?

— Точно так.

— Хорошо, почтеннейший, присядьте.

Я сел на диван; хозяин подал мне трубку турецкого табаку, сел подле меня и молчит. Вот я и начинаю разговор издалека:

— Вы, верно, не здешний?

— Да, почтеннейший, казанский татарин.

— И, вероятно, изволите производить торговлю халатами?

— Не отгадали. Это мы предоставляем простому народу, любезнейший.

— А! Вы, стало быть... Я недавно читал в газетах, что в Казани произведен в титулярные советники... как бишь его? Кази-Чиким или Чики-Казим.

— Нет, я не титулярный и не советник, я мулла.

«Ого! — подумал я, — так это голова!» — и продолжал:

— Значит, вы недавно изволили сюда приехать?

— Я здесь с восьми лет.

— Так вы, верно, окончили курс в здешнем университете?

— Нет, я все правила вычитал из книг, сам себе.

— А, очень приятно, что имею честь познакомиться с таким ученым!

— Ничего, почтеннейший.

— Следовательно, у вас кто вычитает себе мудрость из книг, тот и мулла!

— Как можно, любезнейший! Я держал экзамен.

— Вот видите! Здесь изволили держать?

— Здесь никто ничего не знает; я ездил за границу.

— Вероятно, в Карлсбад?

— Нет, дальше, за Оренбург, в киргизские степи; там есть народ ученый, там умеют толковать коран.

— Коран! А не алкоран? Помнится, я читал где-то в газетах «алкоран»?

— Все равно, почтеннейший, а лучше — коран.

— А Кориолан?

— Может быть, и так зовут туда дальше, к Астрахани, да это все равно.

— Вероятно, вы изволите его читать?

— Да.