Верное лекарство

Євген Гребінка

— Полагаю, канцелярист Финфирулькнн: на нем лежит эта обязанность.

— А вы не можете присмотреть за вашими подчиненными! В ваших летах вы сущий ребенок, с позволения сказать.

«К чему тут просить позволения?» — подумал я и улыбнулся.

— Что вам смешно!? — почти завопил его превосходительство и пошел ругать Финфирулькина. Пушил, пушил; тот, бедный, не знает, откуда такая напасть приключилась, стоит ни жив ни мертв, только запонка на манишке трепещется... «Славно сошло с рук!» — подумал я, потирая от радости руки, поскорее за шляпу и махнул домой по черной лестнице.

И помина нет о деле Медведева! Отдали его рассмотреть столоначальнику. Директор тоже, как и бсегда, поклонится холодно и пройдет. Об этом я нимало не беспокоюсь: мне с ним не детей крестить. В департаменте жарко, делать ничего не хочется. Посидел час и ушел домой. Скучно!

Слава богу, догадались! Я все думал: неужели я буду служить и ребенком? Наконец, сегодня получил уведомление, что по расстроенному здоровью увольняюсь в отставку. Это маленькая ложь: мое здоровье здоровее всех их. Ну, спасибо, хоть догадались, а за пятидесятилетнюю службу дали пансион полного жалованья. По-настоящему и тут не так: я служил верою и правдою тридцать лет, а остальные двадцать ни то ни сё, а чаще портил порядки. Здесь, слава богу, не догадались!

Итак, я в отставке! Хорошо; больше не пойду и не поеду в департамент. Живи спокойно себе дома, Дмитрий Иванович! Очень хорошо!

Я думаю, мне нехудо бы иметь дядьку; в моих летах без присмотра не бывают, да и люди скорее бы слушали дядьки, нежели меня, а то ни Федот, ни кухарка знать меня не хотят: дают какой-то черствый хлеб и твердое мясо — не укусишь.

Какая теперь скверная делается бумага: никак невозможно прямо писать; начнешь строчку, кажется, хорошо, а сведешь или вниз или вверх вершка на два — так перо и ездит в стороны. Неужели мне придется оставить свои, записки? Что же я буду делать?.. Разве попробую разлиновать; когда-то в этих летах я так писывал, а после, пожалуй, можно карандаш вытереть резинкою, чтоб незаметно было.

«Проба пера и чернила, какая в нем сила!» Хорошо, недурно! Писать по линейкам и легко, и приятно.

Я совершенно счастлив; провидение, видимо, печется обо мне — у меня есть дядька! Третий день, как бог послал его.

Утром в четверг была погода не так-то хорошая; шел дождик; я сидел в кабинете и дожидался чая; сижу и слышу, в передней что-то стучит, будто скидает калоши. «Кто там?» Ответа нет. Ну что, если это какой злой человек? Я подумал, что в моем возрасте, когда при мне никого нет — это опасно, и сижу ни жив ни мертв. Дверь отворилась; входит в кабинет человек высокого роста, в поношенном военном сюртуке, с воротником не то малиновым, не то апельсинным; в одной руке он держал фуражку, а в другой — полосатый ситцевый кисет и деревянную трубку с красным чубуком, украшенным красными снурками и кистями. Незнакомец поклонился мне довольно сурово, шевельнул длинными рыжими усами и спросил меня:

— Не вы ли Дмитрий Иванович?

— Точно так.

— Очень рад. Честь имею рекомендоваться вашим родственником.

— Весьма приятно; но, сколько помню, последняя сестра моя, девица, умерла.

— Неужели вы не помните Алены Львовны?

— Алены Львовны? Да, помню. Она приходилась мне троюродною тетушкою и часто драла за уши, называя беспутным сахарником; хоть и никогда не видел в этих словах большого смысла.

— Не о смысле дело, Дмитрий Иванович. Помните, у нее была дочь Любовь Андреевна?

— Как не помнить Любиньки! Она была такая добрая, но она поехала куда-то на Запад, я в Петербург — и потерял ее из вида.

— Любовь Андреевна уехала на Запад потому, что следовала за полком, вышед замуж за поручика Кашемирского полка Кричимова.

— Помню и Кричимова: такой толстенький, черномазенький, вечно, бывало, торопится и басит.

— Не угодно ли вам будет, милостивый сударь, говорить о нем повежливее, потому что я его сын.

— Извините меня, я это сказал так, на скорую руку, не мог в нем припомнить ничего другого особенного... Итак, вы сын Любиньки, доброй Любиньки, которая меня когда-то кормила конфектами.

— Никак нет. Любовь Андреевна умерла бездетною, от беспокойства на переходах и сырого климата, впрочем, записав моему родителю свое имение. Он, для развлечения грусти, вскоре по смерти жены женился на польке, панне Юзефе; от этого брака произошел ваш покорный слуга.

— Дайте вашу руку, дражайший родственник! Вы, значит, обладатель деревни Свистуновки? Славная деревенька! Тогда в ней числилось 73 души.

— Нет, изволите видеть, я очень несчастлив. Вы мой ближайший родственник, я от вас ничего не скрою.

Это меня очень растрогало.

— Продолжайте, — сказал я.

— У моих родителей только и было детей, что я. Мой батюшка любил селянку и беседы людей чиновных, постарее себя, а маменька любила шоколад и общество молодых людей; от этого различия во вкусах они как-то все расходились в разные стороны, так что однажды утром, когда пришли к моему батюшке и сказали, что барыни нет, куда-то сбежала, он махнул рукою и сказал: «Не ищите; соскучится, сама придет». Однако она до сего дня не возвращалась. Батюшка вышел в отставку, сам воспитал меня, определил в уланы и умер. Я служил, благодаря бога, хорошо, дослужился до поручика, заложил имение — нельзя же служить в кавалерии, не делая долгов; я их делал — это ничего; но в один вечер ко мне пришли человека четыре моих приятелей, мы пили чай, играли в карты, шутили, смеялись, просидели почти до света, и моя Свистуновка как-то сошла у меня с рук, а я на другой день подал в отставку...

— Значит, вы не имеете Свистуновки?

— Ничего, любезнейший Дмитрий Иванович, ровно ничего, кроме этой трубки и кисета.

«Вот, — подумал я, — будет мне лихой дядька», и сказал:

— Если вы, почтеннейший родственник — извините, не имею чести знать вашего имени и отчества...

— Василий Кузьмич.

— Да, почтеннейший Василий Кузьмич, если вы ничего не имеете, то прошу принять мое предложение: переезжайте ко мне на квартиру, живите у меня: вы этим докажете всю вашу родственную привязанность. Разумеется, мы, люди статские, не можем оказать вам должного гостеприимства и доставить приличных удовольствий; по крайней мере, вы будете иметь квартиру, стол и все нужное; я один, вы у меня ближайший родственник, располагайте всем: что мое — все ваше.

Боже мой, что сделалось при этих словах с Васильем Кузьмичом! В первый раз в жизни я увидел на опыте всю силу, всю трогательную нежность родственной любви! Василий всею тяжестью своего тела повис на моей шее и целовал меня в плечи... Добрый человек!..

Мои волоса приняли бледно-желтый цвет, как у младенцев. Я быстро иду к своей цели — возрождение не за горами.

Славная моя жизнь; я совершенно спокоен. Василий Кузьмич всем управляет, и заказывает обед, и поит меня чаем, и держит мои расходы. Спасибо ему! Что бы я был без него?..

Помню, очень давно, когда я был ребенком, бывало, к моему отцу соберутся знакомые уездные чиновники и пьют пунш, и целый вечер играют в карты, а тебе так спать хочется, и смотришь и не видишь, будто пух на ресницах, вот пойдешь в другую комнату, ляжешь на кровать да и заснешь под песни да хохот. Так и теперь: Василья Кузьмича любят добрые люди, частенько сходятся к нему поиграть в карты; тут подымется шум, крик, хохот, дым от трубок стелется, как от парохода, а я уйду в кабинет, разденусь, да и в постель — простят гости моему возрасту. Засыпаю, а чрез две комнаты шумят, хохочут, точно уездные чиновники у моего батюшки. Так станет спокойно, так приятно... Кажется, вот придет батюшка и скажет матушке: «Пора бы, жена, на стол накрывать». Того и ждешь, что матушка ласково возьмет тебя за ухо и прошепчет: «Встань, Дмитрушка; нехорошо спать, сейчас будем ужинать». Кажется, слышишь, как старушка-няня шелестит по комнатам своими суконными башмаками... Давно прошедшее воскресает и живет со мною... Засыпаешь и улыбаешься старым друзьям... Дай бог здоровья казанскому татарину!..

Тем более я ценю заботы и попечения Василья Кузьмича, что они решительно бескорыстны. Охота же ему возиться с мальчиком, зная, что он вырастет и забудет его, не помянет его добрым словом — это случается, по пословице, сплошь да рядом — а еще, может быть, за его попечения отплатит неблагодарностью. Будь я старик — дело другое, поневоле пришла бы на ум черная мысль... Господи прости, как-то о людях скорее подумаешь худое, нежели хорошее...

Мое хозяйство поправилось, все идет быстро, проворно; одно мне не нравится: Василий Кузьмич в продолжение трех месяцев переменил шесть кухарок: ни одна не уживается; и Федот часто является ко мне с измятою прической. Мне иногда жалко старичка; впрочем, это все делается для моего благополучия... Золотой Василий Кузьмич!..

Я сегодня сказал в защиту Федота несколько слов Василью Кузьмичу; он на меня порядочно прикрикнул за это; я хотел было поспорить, но подумал да и отошел молча к окошку. Вот что думал я: хорошо, если бы дети имели опытность взрослых: скольких неприятностей, слез, неудовольствий избежали бы они! Я, бывало, до слез спорю с батюшкою да с матушкою за глупого Ванюшку, спорю до тех пор, пока мне порядочно не выдерут ушей: и Ванюшке не легче, и у меня целый день горят уши, как язык, когда покушаешь перцу. А подрос, так сам увидел, что мой детский ум не постигал всей негодности Ванюшки. Выходит, что уши драли ни за то ни за се, и я единственно своим характером купил себе несколько горьких минут. Оттого я не сказал ни слова Василью Кузьмичу.