Игрушечка

Марко Вовчок

Приехали мы в отчину, в село Рогожино, и там господа на житье поселились. Сначала на новом месте все мне смутно представляется. Я лежала долго больна в избе душной, и поили меня какими-то горькими травами. Много людей в той избе толпилось; они себе и ссорились, и мирились, и охали, и веселы были. Были они все мне чужие. Я только на них смотрю, бывало, а они на меня-то разве мимоходом глянут — тоже им девочка чужая. Да и дела много у всякого. Известно, что дворня всегда в суете да в беготне. Хоть дела-то невелики, да лучше великих уходят. Изба эта была высокая, просторная — приходят, бывало, туда и самовары чистить, и пряжу мотать, и белье стирать. Кто, бывало, в людской не поместится, сюда ночевать идет. Называли все эту избу избой запасною.

Вот только раз я лежу, — приотворилась дверь, и кудрявая голова молодая выглянула.

— Что, все ушли? — проговорил высокий молодец, входячи в избу.

— Все, — ответила я ему.

— А ты что, девочка, лежишь? — ласково да весело так меня спросил.

— Больна, — говорю.

— Ах, бедненькая ты, завезенная крошечка! Выздоравливай-ка скорее!

И пошел себе. И веселый его голос смолк.

Арина Ивановна ходила ко мне всякий день и обед мне из хором приносила. Придет всегда сердитая, грозная; такой страх, бывало, на меня напустит. Как только стала я поправляться, тотчас меня опять к барышне привели и уж с этого дня безотлучно при ней держали.

Рядом с детской была Арины Ивановны горница, а подле горницы маленький чуланчик — темный, узенький, словно ящик, — там я спала. Как вспомню, какие там на меня страхи находили! То представится мне, что кто-то к моему уху наклоняется — шепчет, то в потемках мне чьи-то глаза сверкнут, то чудится, что-то щелкает. Завернусь с головою в старенькое жалованное одеяльце, лежу, чуть дышу. И вспомнится мне вдруг, как меня матушка на руки брала, как меня голубила — больно сердчишко забьется, зальюсь слезами горючими. И долго, и горько плачу, пока уж из сил выбьюсь, засну. И приснится мне матушка, я к ней прижимаюсь крепко, я хочу ей все рассказать, да пожаловаться, да приласкаться, а тут меня толкают, будят, сон прогнали, — и уж как я, бывало, эти сны отлетевшие оплакиваю, словно живых людей!

Арина Ивановна с первого взгляда меня не взлюбила, а еще пуще гнала за то, что барышня меня жалела, что, бывало, меня и шагу от себя не отпустит, а на Арину Ивановну: «Идите, идите, Арина Ивановна, мне вас не надобно; я буду с Игрушечкой».

За то Арина Ивановна, где ни попадёт, там меня и пристукнет. «Вот, — твердит, — не было печали! Ах, бесенок ты этакий!» Сначала уж очень она обижала меня, так что и барышня жаловалась барыне, и барыня сама Арину Ивановну усовещивала.

— Была у Зиночки козочка Дикая, — говорила, — был попугай у Зиночки, как вы за ними ухаживали, помните, Арина Ивановна? Что ж вам бедная эта Игрушечка сделала? За что вы ее так гоните?

— Не гоню я ее, сударыня, а только мне вот обидно, что хамку со мной равняют. Я хоть бедная вдова, да я родовая дворянка.

— Ах, милая Арина Ивановна! Кто ж вас с нею равняет? Вы понимаете, это Зиночкина забава. Вы для Зиночки это сделайте, не обижайте Игрушечку.

— Да бог с нею! — ответила Арина Ивановна. — Служила я всегда вам, кажется, и верой и правдой, да вот, сударыня, чего дослужилась! Мне заказ девчонку поучить! Для вас же, сударыня, я ее учила; не угодно вам — как изволите!

Мало мне полегчало после этого разговора. Реже, исподтишка, да больнее стала меня Арина Ивановна донимать. И за все стала ко мне придираться. Пройду ли мимо: «Иди-ка сюда, любимочка! — кивает на меня гневно. — Иди-ка. Ты это на радостях, что у меня голова болит, бурею-то носишься?»

Говорю ей: «Барышня меня послала, за делом иду». — «Вот тебе барышня! Вот тебе!» Чашка ли, тарелка ли разобьется на другом конце дома — я отвечаю. «Твоих рук, — говорит, — не минуло!»

Хоть перед нею плачь, хоть божись, она не послушает; чаще молчишь, бывало. Да она и сама, верно, знала, что напраслину взводит. Раз она меня пилатила, пилатила, да уж и сама мне говорит: «Ах, ты, бессчастная! И на что ты на белый свет народилась?»

Одним вечером сидели мы с барышней в детской, играли на ковре, а Арина Ивановна в своей комнате шила, и слышу, входит к ней кто-то; Сашин голос узнаю (девушка была горничная, Саша).

— Арина Ивановна! — говорит. — Опять тростинский мужик пришел, просит, чтоб к Игрушечке его допустили.

— Как ты смеешь мне глупые его слова мужицкие переносить! Сказала я уж раз ему, чтоб убирался! Он у меня дождется радости, дождется! — грозит.

— Да уж очень он просит, Арина Ивановна, — говорит Саша. — Игрушечкиной матери обещался, просила-то как она, сказывает; слезами обливалася: «Сам ты посмотри на нее, да хоть расскажи мне, какая она стала!»

Я сижу, так и обмираю.

— Вот еще выдумки глупые! — ответила Арина Ивановна еще сердитей. — Чего ты-то лезешь? Игрушечка с барышней играет, барышню мне, что ли, для вас раздразнить?

— На часочек, Арина Ивановна, — он только отдаст Игрушечке гостинец, что мать прислала, да глянет на нее.

— Что еще за гостинцы там? Принеси-ка сюда, я сама ей отдам.

Горько я тогда зарыдала. Барышня встревожилась, бросилась ко мне, — она, играючи, не прислушивалась.

— Что, Игрушечка, что такое? — добивается.

Арина Ивановна вскочила в детскую.

— Что такое?

— Игрушечка, скажи! — пристает барышня.

— Прислала мне матушка гостинец, — жалуюсь, — не отдают...

— Да что вы ее, глупую, слушаете? — закипела Арина Ивановна. — Вот я ей задам матушкиного гостинца, чтоб барышню не тревожила! Сейчас у меня перестань, негодница! Нишкни!

А сама ко мне...

— Не смейте ее трогать! — крикнула барышня. — Какой гостинец ей прислали? Где гостинец? Сейчас ей отдайте! Сейчас сюди принесите!

А из двери бородатое лицо чье-то выглянуло. Арина Ивановна коршуном кинулась:

— Как смеешь! Куда?

И двери захлопывает.

— Да как же, матушка, — ответил ей кто-то из-за дверей протяжным голосом, — дал слово: держись! Пускай сами господа рассудят.

Барышня оттолкнула Арину Ивановну и настежь двери распахнула. Вижу, стоит мужичок в сером армяке, с шапкой в руках; лицо худое такое, борода длинная, смирный да добрый был с виду.

— У тебя гостинец Игрушечкин? — спрашивает барышня. — Иди сюда да отдай ей.

Мужичок барышне низко поклонился, вошедши, поглядел на всех и на меня потом показал:

— Видно, Груша? Поди-ка, Груша, сюда, — говорит мне, — поди, я по головке поглажу.

И погладил меня по головке. Арина Ивановна только глядела да думала, что б ей тут сделать; барышня словно дивилась да губки кусала...

— Мать кланяется, — говорит мне мужичок, — помнишь мать-то еще? Ну, не плачь. И гостинчик мать прислала.

Вынул из-за пазухи мешочек и дал мне, а я тот мешочек крепко ухватила.

— Что ж от тебя матери-то сказать, а? — спрашивает мужичок.

А я только плачу.

Арина Ивановна в дверях стала.

— Что ж, — говорит, — скоро? Ты приказчику нужен, иди.

— Ну, прощай, Груша! — сказал мужичок. — Не плачь, мать еще гостинчика пришлет.

— Як ней хочу... к матушке хочу! — рыдаючи, я ему вымолвила.

— Царица какая проявилась! — загремела, Арина Ивановна. — Еще поблажку ей давать! Не видать тебе матушки своей, не видать! — вскинулась на меня. — А ты иди-ка, иди! — гонит мужичка.

Погладил он еще по головке меня и ушел. Арина Ивановна вслед за ним выбежала, и большой шум поднялся в девичьей: то слышно крик — Арина Ивановна кричит, то протяжно мужичок говорит. Барышня сидит, свою губку прикусивши, и на меня поглядывает, а я свой мешочек развязываю. В том мешочке были две замашные рубашечки, да глиняная уточка, да медовый пряник.

— Покажи, покажи, Игрушечка, что тебе мать прислала, — говорит барышня, подсаживается ко мне, и так все оглядывает, осматривает.

Вошла Арина Ивановна и насмехаться стала.

— Ну, уж рубашечки! Из паутиночки тканы! Да при господах и носить-то нельзя таких! Дотронется как барышня, то и ручку себе обдерет. Дайте-ка я их зашвырну куда подальше!

Уж где у меня и сила взялася, где и храбрость! Не даю, борюсь.

— Арина Ивановна, идите прочь! — крикнула барышня. — Идите прочь!

И прогнала ее опять из детской, сама опять подле меня села. Долго я над своим гостинцем плакала, а она все на меня поглядывала, призадумавшись. Переждавши, пришла опять Арина Ивановна.

— Что вы, Зинаида Петровна, так заскучали? — спрашивает барышню.

Барышня вздохнула и на меня пальчиком показала:

— Она все плачет по своей маме; она к своей маме хочет!

— Да пусть себе хочет! Чего ж вам-то беспокоиться? Не хотите — не пустим, мой ангел, вы не беспокойтесь!

— А плачет?

— Мало чего нет! Да вы ведь ее взяли себе в забаву, вы ее госпожа, мое сокровище, что с ней захотите, то и сделаете: плакать прикажете — плачь! Прикажете веселиться — веселись!

— А как она не станет?