Игрушечка

Марко Вовчок

А немочка сама только что из детей выходила, где ей с такой быстроумкой справиться; да и от природы она тиха была очень, и смирна, и плоха-таки немножко. Немочке тоже невесело приходилось, частенько, бывало, всплакнет. Всем в доме ее жалко было. Прежде Арина Ивановна очень косо на нее глядела, а там видит, что немочка и воды не замутит — утихла, только сердилась на нее, что по праздникам работает. «Через эту безбожницу, — говорила, — и нам еще беда будет! Того и гляди, что или пожар или гром ударит, что у нас господни праздники не соблюдаются!» Да, слава богу, случая не было никакого. И то сказать, какой это грех работать? И сложа руки спасенья ведь не захватишь! И часто, бывало, Арина Ивановна спрячет у немочки работу в праздник — та ищет, тревожится, не найдет никогда, вот и празднуй, хочешь не хочешь; а в пост не дает ей сливок к кофею. Немочка все ничего, разве поплачет втихомолку. Что дальше, то бедной немочке хуже: барышня уж и вправду глядеть на нее не хочет. Увещала ее барыня, а у барышни весь ответ: «Отошли ее, мама, я ее не хочу видеть!» Раз, барышня уж почивала, кличет меня немочка, просит воды. Я ей воды подала, вижу, что у ней глаза опять заплаканы. Я и спрашиваю, то словом, то знаком, как умею, о чем она плачет? Залилась немочка слезами да рукою показывает на детскую.

— Сердитая, — говорит.

— Нет, — говорю я ей, — она не сердита.

Хочу ей растолковать, да не сумею.

— У вас же дети какие? — спрашиваю.

Она меня не поняла. Села прямо и чинно на стуле, глазки опустила и начала спицами перебирать проворно.

— Послушные, рабочие дети у вас? — говорю.

— Да, да! — отвечает и пуще в слезы.

Еще она у нас пожила, потерпела и попросилась, чтоб ее отправили. Ее и отпустили. Барышня сначала, кажись, и рада была, что немочка едет, а при прощанье вдруг затосковала, крепко так немочку целовала и все на нее глядела, глядела, глаз не сводячи.

Все в доме об немочке жалели, а забыли ее скоро тоже все. Добра вот была и приветна, да чужа как-то: ни она по нас, ни мы по ней не пришлись.

Дольше всех ее барышня помнила и раз мне говорит:

— Игрушечка, всегда Каролина Карловна такая будет?

— Какая? — спрашиваю.

— Часовая.

— Как часовая?

— Да все у нее по часам, и сон и слова.

— Да, вашей бурливости от нее не дождаться, — смеюсь, а барышня стоит и о чем-то раздумывает.

На место немочки привезли ей француженку, крошечную бабеночку, вертлявую; носик у ней ястребиный, глазки так и бегают. Все она тихонько покашливала и ходила по горницам, высокими каблучками постукиваючи. А кланяться она так кланялась, что ни к кому спиной не оборачивалась. Барышня ждала ее — не радовалась: «Не приедет такая ко мне, как я хочу!» — говорила мне и встретила француженку угрюмо, да та ее сразу озадачила: бросилась обнимать, целовать, схватила на руки, зачастила словами, — по-русски она говорила куда смешно. На другой день француженка в куклы стала с барышней играть и усы себе навела чернилами, — барышня все не поддается ей, только улыбается, будто нехотя, и глядит на нее пытливо, — и говорит мне:

— Игрушечка! Какие разные люди-то бывают!

Билась, билась француженка, все барышня дичится. Вечером, вижу, француженка манит меня из дверей к себе. Иду. Она меня по щеке потрепала и дает мне старенькую ленточку, а сама шепчет:

— Слушайся меня, я тебя буду дарить.

А я молчу.

— Ты всегда с барышней? — спрашивает.

— Всегда.

— Как же вы играете? Что барышня любит?

— Разговаривать любит.

— Как так?

— Любит, — говорю, — чтоб рассказывали ей все, а она чтоб слушала.

— Хорошо, хорошо, — шепчет мне, — говори мне все, что знать будешь, я тебя всем обдарю. Смотри ж, никому о том не скажи.

И махнула рукой:

— Иди.

Я пошла от нее да и думаю себе, барышнины слова вспоминаю, что каких-то людей на свете нет!

На другой день француженка в такие рассказы пустилась! Без умолку говорит — барышня слушает и все к ней ближе подвигается. Что долго рассказывать? В месяц она барышню совсем в руки взяла; слова ее слушается барышня, не отходит от ней.

Господа радуются себе, что барышня повеселела, не знают, как им Матильду Яковлевну благодарить и чем; то и дело ей подарки, а Матильда Яковлевна руки к груди прижимает да приседает перед ними. Скоро она прибрала к рукам и барыню и барина: ее обо всем спрашивают, с ней обо всем советуются.

Арину Ивановну точило горе: не взлюбила она француженку, а видела, что та всем домом вертит и даже ее ненависти не замечает, а ненавидела ее Арина Ивановна всей душой: походку ее заслышит — изменится в лице. Да, уж не прежняя немочка безответная это была, чтоб ее постным силой кормить — нет! С этой шутки плохие. Она сейчас к барыне и этак, шутя да смеясь, все расскажет, — веселехонько, хоть у самой на сердце кошки скребут. И зовут Арину Ивановну к барыне.

Арине Ивановне выговор.

А мое житье какое было? Хоть по-прежнему я была при барышне, да уж была я одна-одинешенька; барышня совсем меня бросила, все с француженкой, все с Матильдой Яковлевной, а я с утра приду, простою у притолки день целый, так меня не вспомнит никто. И Арина Ивановна, и та пренебрегала тогда мной; она не заметит, стукну ли я, войду ли, не то, чтобы как прежде надзирать за мною, следить. Правда, что она стала не такая нападчивая, — задумчива ходила и сурова, а тиха. То я, бывало, с барышней поговорю, то от Арины Ивановны стерегуся, а тут я осталась уж совсем ни при чем. Сердце мое очень ныть стало: что некуда и не к кому мне пристать на всем свете белом. Сижу в каком-то я раз полусне и слышу, кличет Матильда Яковлевна и дает мне в руки свою шкатулочку.

— Хочу, чтоб починили хорошо! — говорит и показывает, что уголок отклеился.

Я схватила эту шкатулочку обеими руками да, никого не спрашиваючи, опрометью, через сад, к столярной. У самой сердце стучит, вот будто я из темницы вырвалась. Бегу, бегу, а прибежала к дверям и оробела. Тихонько двери отворяю — вижу там человек пять на работе: кто стругает, кто пилит, кто меряет; по окнам везде стружки, на полу тоже стружки ворохами навалены. Все ко мне обернулись, все на меня глядят:

— Это ты? Зачем ты?

Я показываю им шкатулочку.

— Андрей, а Андрей! — стали кликать, и вижу, высокий человек из боковой горенки выходит. Я его сейчас узнала, вспомнила, как он мне говорил: «Бедная ты девочка завезенная! Выздоравливай-ка ты скорее!» Все такой же он был, и веселый, и кудрявый, и ласковый. И он меня узнал.

— Ишь, как выросла! — сказал. — Ну, расти себе, расти!

А другие у меня шкатулочку уж взяли, ему показывают, разглядывают, спорят. Один там, бойкий такой, все он стоял подбоченившись.

— Я, — говорит, — могу и получше этакой сделать!

А ему другие:

— Да ты и такой не сделаешь!

— Лучше сделаю!

Спорить опять начали. Андрей мне говорит:

— Приди завтра за шкатулочкой, будет починена.

— Можно мне стружечку взять? — спрашиваю.

Он захватил полны руки тех стружек да и обсыпал меня всю ими.

И целый день все я после думала, что вот завтра я опять пойду туда и что завтра мне Андрей скажет, усмехнется ли и глянет ли, или он меня не заметит за работой?

Ходила я, и он меня приветно опять встретил и сказал:

— Собраться надо да тебе игрушечку какую сделать!

С той поры так меня и тянет туда, да не смею и скучаю. И что сделала. Держу я раз барышнину игрушку — барин ей привез домик, совсем настоящий домик, — верчу я тот домик да думаю: «Домик, домик! Чтобы тебе изломаться! А меня послали бы чинить отдавать, и я б побежала... Чтобы тебе, домик, рассыпаться!» — а домик — хруп! — да и рассыпался. Перепугалась я тогда. Не так барышни боялась, а что достанется от Арины Ивановны, что от Матильды Яковлевны будет. Стрелой я пустилась прямо к Андрею.

— Что такое? Что? — спрашивает, а на мне лица нет. — Не бойся, не бойся, я починю, никто не узнает. Ах, ты, бедненькая, как перепугалась! — смеется.

Живем так-то, каждый со своею заботой, и вдруг замечать стали, что барышня совсем нравом изменилась, и опять на нее стало находить. То она от Матильды Яковлевны шагу не отступала, а то сторониться стала. Перестала расспрашивать, почти и говорить с ней перестала. Подаст урок, да и молчит целый день. Хочу, бывало, я к ней подойти, да не смею, боюсь Матильды Яковлевны, а барышня сама не позовет и словно она никого около себя не замечает, сама с собою шепчет.

Матильда Яковлевна совсем не та стала к барышне, суровей и строже; уж не то чтоб у барышни ручки целовать, как сначала, она уж и прикрикивать на нее стала. Как прибрала она господ к рукам, то ничего не боялась. Барышня долго терпеливо все переносила, что я только дивовалась, а Арина Ивановна божилась, что француженка околдовала барышню. Спрашиваю я:

— Барышня! Очень вы Матильду Яковлевну любите, что вы все от нее сносите?

— Игрушечка! — отвечает мне. — Она рассказывает так хорошо и много, много всего знает. Может, она мне еще расскажет что...

И все сидит около Матильды Яковлевны, и тихо ждет, и тихо вздыхает. Матильде Яковлевне она надоела скоро; стала она от себя прогонять ее и стала над нею подсмеиваться. Раз Матильда Яковлевна уж очень с ней дерзко обошлась, накричала, набранила, и было барышнин нрав прежний проявился: вспыхнула она и заговорила так, что Матильда Яковлевна струсила и все в шутку обернуть захотела. Барышня от нее отвернулась и ушла.

Не говорит она с того часу с Матильдой Яковлевной, не подходит к ней. Матильда Яковлевна хоть спокойный вид на себя принимает, а крепко тревожится и все у меня выпытывает: