Игрушечка

Марко Вовчок

— Игрушечка, скажи мне, как ты раньше жила?

Я ей рассказываю, что помню, а она сидит смирнехонько, тихохонько и, ушки навостривши, слушает, слушает. И об чем уж она ни расспрашивала: как землю копают, и как конопли растут, и как их берут, и как крыши кроют, и как холст ткут. Ну, я-то, что сама слышала, что на мой глупый разумок детский взбредет, то и горожу ей, бывало. А она так все замечает; глаза у ней такие пристальные, внимательные, точно ей вот это все не нонче-завтра надо самой и уметь, и делать. И случалось, что так меня обнимет она крепко и говорит мне:

— Игрушечка! Я б сама не дошла, как все это делается. Кто ж у вас додумался, Игрушечка?

— Да я не знаю, — говорю ей, — кто додумался, а все у нас умеют.

— Может, твоя мама, Игрушечка?

— Может, — говорю.

Прелюбопытная, препытливая была барышня. Бывало, как на нее найдет, засыпет расспросами да вопросами: на что это? Как то? Почему так? Зачем этак? Ну, барыня была ленива, чтоб ей что толковать, сейчас на нее тоска нападала:

— На тебе конфетку, Зиночка, да иди себе играй, мой друг!

— Я не хочу твоей конфетки, а ты мне расскажи то и то! — говорит барышня.

Помню, один раз спрашивает она:

— Мама, отчего все птицы не говорят?

Барыня уже видит, к чему дело клонится, вздохнула тяжело.

— Вот, — говорит, — вот, Зиночка, ты уж опять пошла с расспросами!

— Да ты скажи, отчего все птицы не говорят?

— Не умеют.

— Отчего же попугай умеет?

— Попугай ученый.

— Отчего других не учат?

— Ах мой дружочек, кто ж их знает! Вот у мамы голова уж болит. В Москве, кажется, ученых птичек продают, поедем — я тебе куплю.

А сама к дверям норовит. Барышня за Москву ухватилась.

— Постой, мама! Где Москва?

— Далеко, мой друг, очень далеко — пусти меня...

— Какая это Москва? Расскажи!

— Большой город; много игрушек, много конфет продают для умных деточек.

— А еще что?

— Улицы большие, дома, — пусти, дружочек!

— А кто Москву построил?

— Не знаю, мой ангел, ей-богу, не знаю. Да тебе-то на что, кто б там ее ни построил?

Барышня все за полу держит, задумалась и вздохнула.

— Ах, мама, — говорит, — отчего это ты все не знаешь да не знаешь!

А барыня ей:

— Одному богу известно, в кого ты любопытная такая!

— Мама, где бог?

— Ах, дружочек! — ответила барыня в тоске великой. — Да на небесах, а то где ж!

— А как у бога на небесах?

А барыня проворненько юрк за двери.

— Арина Ивановна! — кличет. — Идите, займите чем-нибудь Зиночку.

Барышня и на глаза Арину Ивановну не пустила. Зашла себе в уголок и заплакала. Потом к барину побежала.

— Папа! Скажи мне, как у бога на небесах.

А барин сидел себе в креслах, какие-то картиночки переглядывал посвистываючи; вдруг, откуда ни возьмись, барышня, как из-под земли, перед ним: «Скажи, как у бога на небесах?» — а у самой слезы так и льются. Барин совсем оторопел.

— Оленька! Оленька! — кричит барыне. — Дай Зиночке конфет!

— Я не хочу конфет, — рыдает барышня, — ты скажи, о чем спрашиваю!

Барин ее за головку взял.

— Не болит головка?

— Ну, хоть скажи, кто Москву построил? — пристает барышня. — Расскажи мне хоть что-ни будь!

И так молит его: ручки сложила, припадает к нему. Барин пощурился, пощурился на стены, да вспомнить, видно, не вспомнил ничего.

— Давно кто-то построил. Теперь уж забыто кто.

— Как же это забыто, папа? И все забывают?

— А ты как же думала? Разве все можно упомнить?

— О папа! — говорит ему. — Мне жалко забывать! Я все бы хотела знать и не забыть!

— Да что тебе пришло в голову, кто Москву строил? На что тебе?

— Так; знать хотелось, кто и какой был тот, что строил, — сильный, большой?

— Не знаю, — смеется барин, — ведь я его не видал. Может, великан, а может, с тебя. Хочешь, я тебе картиночку подарю — Москва представлена?

Поискал меж книгами и дал ей картиночку.

— Вот тебе Москва, поди-ка, рассмотри в детской. Барышня пошла от него. Подержала в руках картиночку и отшвырнула от себя на пол. Поплакала себе еще потихоньку и притихла — задумалась, а играть того вечера уж со мною не играла.

И часто она так-то всех дивила. Что дальше, то все она пытливее да привязчивее, а тут еще захворала да нравная такая стала, ничем ей не угодит никто. Арина Ивановна ей и варений, и печений, господа игрушек: «Не надо! Не хочу!» И от всего отворачивается.

— Да чего ж ты хочешь, Зиночка? — спрашивают у ней господа.

— Говорите со мной!

— Ну что ж? О чем?

— Обо всем!

Тяжело барыня вздыхает, глядючи на барина, а барин в ответ плечами пожимает — оба не придумают как тут горю помочь. Нанесла ей раз барыня картинок разных, и рада была, что барышня занялась ими, а тут беда вышла. Попалась барышне картинка — гора огненная.

— Что это? Отчего огонь?

— Это гора огненная, — говорят.

— Что значит огненная? Отчего бывает огненная?

— Из земли огонь выходит.

— Отчего выходит?

— Так, такая уж гора.

— Как так? Ну, пусть у нас огонь из горы выйдет! И пристала: «Скажи, отчего огонь», — и плачет и кричит.

Барина позвали...

— Зиночка, — говорит барин, — есть, дружочек, такие горы, что вспыхивают; они далеко; а у нас горы простые.

Рассказал-то барин хоть не понятнее, да вид у него был важней, чем у барыни. Ну, а барышня все-таки свое: «Скажи, отчего огонь у нас не вспыхивает, отчего там вспыхивает?» Барин и осерчал немножко.

— Что это, Зиночка, пристала! Ты всех нас замучила!

Она ничего не слушает, разливается — плачет.

Да стала еще к тому все чаще хворать и шибко росла, — просто не по дням, а по часам росла. И все чудней становилась. То, бывало, по целым дням шумит, ко всем придирается, привередничает: и того хочу, и другого хочу; ей всем угоджают, — тогда она все бросает: «Не надо! Мне скучно!» — и плачет... А то, бывало, так: сидит она целый день не шевельнется — думает, и как примется глядеть куда с утра, то до вечера глаз не отведет, на стену ли, в окно ли смотрит, и не видит, а говоришь с нею — не слышит. Чаще да чаще стало на нее находить.

Господа очень сокрушалися: и покою с нею нету, и что из нее выйдет, один бог ведает. Давно еще они поговаривали, что надо Зиночке учиться, пора, да все только сбирались выписать ей учительницу, а тут уж они мешкать и откладывать не стали, и говорят барышне:

— Зиночка! К тебе скоро тетя славная приедет, станет тебя учить, — ты будешь умница? Ты ее слушаться будешь?

— Не знаю, — отвечает барышня. — Она-то меня тоже будет слушаться? Когда я буду о чем спрашивать, она от меня не уйдет, как ты? — говорит.

— Нет, мой дружочек, она всегда с тобой будет, — ублажает барыня, — она тебя всему научит, и ты будешь умная-умная девочка.

— Так я буду ее слушаться! — вскрикнула барышня. — А когда же она приедет?

— Скоро.

Барышне уж загорелось: что не едет да что мешкает. Ждет не дождется своей учительницы. Только у ней и речи, что об ней.

— Игрушечка! — говорит мне. — Ты рада ей будешь? Очень рада ты ей?

Не рассудит, какая ж мне-то радость? И кто ее знает, какова приедет.

Приехала немочка выписная. Смирная такая, молоденькая, беленькая, и рукодельница великая: никогда она без работы не сидела. В будни шьет, в праздник чулок вяжет, и так вяжет, напамять, не глядя на спицы, а сама книжку читает. Барышня ее встретила с радостью такою — так ей в глаза и смотрит.

Принялась она за ученье немецкое, что и засыпает — твердит уроки да слова немецкие. И скоро все понимать стала. Слушаючи, и я себе словцо-другое запомнила.

Только ненадолго наша барышня к немочке прильнула, не по ней она была совсем — всего боялась, на всем запиналась, мешалась; а барышня — к огню ее можно приподобить, такая была; еще ж и хворая — так гневная и нетерпеливая. Начала барышня немочку гнать.

— Барышня, — спрашиваю, — за что вы все на немочку сердитесь?

— Ах, Игрушечка! — отвечает, ручки свои крепко сжавши. — Она меня измучила! Я б ее и видеть-то не хотела!

— Да за что ж так?

— Ах, Игрушечка! Ты еще не знаешь, какая она мучительница! Прошу ли ее: погодите читать, расскажите мне вот это, — нет, никогда не позволит! Что мне придет в голову, так захочется знать поскорей, поскорей, а она: пишите! Урок учите! Я плачу, я прошу — нет, никогда не послушает, не пожалеет! Я б ее очень любила, а теперь видеть не хочу!

Ну, думаю, на тебя трудно угодить! С тобою надо умеючи да умеючи!