Записки студента

Євген Гребінка

Неужели это любовь? Неужели меня посетило это неразгаданное, таинственное, святое чувство, чувство, возвышающее человека до невозможности, сила, хранящая весь мир, альфа и омега благости провидения, сила, которая заставляет бездушный цветок трепетать и склоняться к другому, сдвигает противоположные полюсы твердого магнита, проявляется в притягаемости разнородного электричества, влечет тучи небесные к земле и соединяет небо с землею огненными нитями молнии; краеугольный камень нашей божественной религии: «Любите и врагов ваших!» — сказал бог устами человека...

Да, это ты, любовь! Это ты, желанная гостья! Я схороню тебя, как драгоценность. Пусть теплится во мне тихое беспредельное чувство, я никому не скажу о нем — ни другу, ни брату; они, может быть, улыбнутся, слушая меня, а и этого довольно, чтоб возмутить непорочное чувство. Я не скажу ей — боюсь оскорбить ее; даже бумаге не стану передавать всех сокровенных помыслов души моей... Теперь я понимаю глубину стихов Пушкина:

Пью за здравие Мери,
Доброй Мери моей!
Тихо запер я двери,
И один, без гостей,
Пью за здравие Мери.

Человек, истинно любящий, не станет хвалиться любовью своею, не станет пить ее здоровье в кругу товарищей, чтоб не слышать любимого имени, произнесенного нечистыми устами, чтоб не подать повода никому даже думать о ней; нет, он один, в тишине, как древний жрец, совершает жертву своему идолу; он пьет ее здоровье от полноты души перед свидетелем, которому известны все тайные помыслы человека; я даже никогда не решусь написать имя ее... Кто знает будущее? Может быть, чей-нибудь взор оскорбится, читая это имя. Оно всегда в душе моей.

Вот уже и лето приходит к концу: везде жатва, везде видно довольство — чудное время! С детства я любил тихую семейную жизнь; и по целым часам смотрел на картинки прошедшего века, подписанные les douceurs de l’automne¹; там в саду, перед дверью домика с навесом, сидит за столом счастливое семейство; полные кружки стоят на столе; два-три старика, разговаривая, курят трубки; прелестный ребенок играет на коленях у матери; хорошенькая круглолицая девушка срывает с дерева яблоки, а молодой человек поддерживает ее так лукаво... Она покраснела, как яблоко, которое держит в одной руке, а другою бьет по рукам дерзкого шалуна; но это наказание сопровождается такою милою улыбкою, что сам желаешь быть вечно наказанным. Далее видны виноградники; в них кипит веселая работа: кто обрезывает зрелые грозди, кто несет полную корзину плодов; другие складывают виноград в деревянные чаны; какой-то проказник опрокинул пустой чан на бок, уселся в нем, как в будке, и смеется; в стороне две девушки хохочут и бросают в него виноградом.

Так бывало легко и весело, когда смотришь на подобную картину, забываешь, что эти поселяне ни дать ни взять маркизы мужского и женского пола века Людовика XIV, что они в париках, фижмах, в розовых бантиках, как фарфоровые статуйки, полученные в наследство от покойного дедушки, — все забываешь, глядя на картину тихого счастья...

У нас поля покрылись, как войском, бесконечными рядами копен хлеба. Я всякий день хожу любоваться на полевые работы. Поселяне весело жнут и ожидают с восторгом праздника обжинков; говорят, он скоро будет.

Никогда Малороссия не была для меня так хороша, как теперь. Царь потребовал от нее казачьих полков — и вдруг все зашевелилось: целые села готовы вооружиться, чтоб исполнить желание своего государя. Где нужно взять пятьдесят человек рядовых казаков, там является сто охотников; восемь полков выступили весною, теперь набирают резервы.

На днях в уездном городе будет дворянское собрание для выбора офицеров. Я имею ученую степень — она тоже офицерский чин; попрошу согласия батюшки и матушки и пойду служить. Теперь война; сколько случаев быть полезным отечеству! Сколько случаев отличиться, сделать добро!..

Одного я боюсь: если простой народ, бросая свои мирные занятия, стекается толпами под знамена, которые далеко шумели громкою славою при их предках, стекается толпами, более многочисленными, нежели нужно, то что будет в дворянском собрании, куда явятся люди образованные? А у нас осталось еще довольно дворян, служивших в военной службе: им отдадут преимущество — тогда прощай, мое желание, моя охота!

Я сказал батюшке о своем желании служить в казаках; он согласен. Мы завтра едем на выборы.

Итак, я офицер ...го малороссийского казачьего полка. Сомнения мои были напрасны... Маршал нашего уезда сидел уже в собрании, когда я вошел туда. Дворян было очень довольно, чтоб набрать офицеров на два полка, а тут шло дело о избрании одного обер-офицера. Сутяговский, пользуясь штаб-офицерским чином и старостью, преважно расхаживал и басил о пользе и важности выборов: «Если б мне не подагра, я не посмотрел бы на свою седину, — на коня и в поле: все-таки придушил бы кого-нибудь; жена сама управилась бы с картофелем, а винокурню в аренду перекресту Иванову — человек хороший, честный; это был бы второй я...»

Почтенный старичок-маршал почти дремал в спокойных креслах; подле него стоял письмоводитель, тощий, испитой человек с головкою, загнутою наперед вроде крючка; вообще он был очень похож на цветочный стебелек, убитый морозом. Письмоводитель принес список; началось избрание. Я с удовольствием заметил, что большая часть дворян, находившихся в собрании, были то коллежские асессоры, то майоры, то подполковники, то надворные советники, а требовался обер-офицер; наконец, дошло до мелких чиновников.

Мой аттестат был прочитан, и я провозглашен казачьим офицером, ко всеобщей радости собрания. Маршал встал с кресел, дверь в соседнюю комнату отворилась, и все отправились завтракать, или, по словам маршала, перекусить после трудов. Чрез неделю будут готовы лошади, и мы выступаем в поход.

Обычаи старины всегда для меня священны: в них отзывается патриархальная простота наших предков. И нет, по-моему, лучше обычая и веселее праздника обжинков. Когда совершенно кончится жатва, поселяне и поселянки сплетают из хлебных колосьев венок, украшают его цветами и плодами, выбирают из среды себя, девушку, лучшую по красоте душевной и телесной, венчают ее этим золотым венком и с песнями, нарочно сочиненными по случаю праздника, идут веселою толпою поздравлять помещика с окончанием полевых работ.

Еще с утра батюшка уведомил близких соседей о празднике. К обеду приехало несколько человек гостей.

Стало вечереть; длинные тени от нашего сада вытянулись по двору; верхи пирамидальных тополей, белые трубы дома и крылья далекой ветряной мельницы вспыхнули красноватым цветом; в воздухе стало свежее, и вот далеко в степи послышались песни; звонко неслись они с широкой степи, все ближе, громче и громче и, наконец, огласили весь двор. Разнохарактерная дворня высыпала со всех углов смотреть на веселых поселян, которые довольно тихо шли под песню. Впереди, окруженная старейшинами села, шла, потупя в землю глазки, царица праздника, премиленькая быстрая брюнетка; на ней был венок из золотистых колосьев ржи, перевитых, словно кораллами, пунсовыми гроздьями калины, что очень шло к ее смуглому личику и черным косам.

Мы вышли на крыльцо; девушка подошла к нам, поклонилась в пояс и, сняв с головы венок, подала его батюшке, а старики в это время поздравляли с окончанием работ; батюшка взял венок, поцеловал его, поцеловал царицу праздника и, кланяясь, поблагодарил крестьян за их летние труды. Песни раздались громче прежнего... Мой отец — старик твердого характера; но когда он положил венок на стол, светлая слеза, как чистая росинка, засверкала, качаясь, на золотом колосе.

На дворе расставлены были столы, и поселяне уселись кушать. После обеда или ужина — не знаю, как назвать правильнее — у крестьян явилась скрипка, начались танцы. Мы пили чай в зале: в растворенные окна с чистым вечерним воздухом долетали к нам веселые песни, хохот и быстрый звонкий стук подков. Высоко уже взошла луна, когда разошлись пирующие: мало-помалу песни умолкали на селе, соседи поужинали и разъехались; последняя удалилась бричка Петра Федоровича, стуча и дребезжа всеми членами. Вот ее стук замер в отдалении — все спят, а мне опять не спится... Странное дело! Девушка в венке напомнила мне ее; не то чтобы была похожа — нет, а такие же волосы, такого же цвета глаза, почти такой же рост — и этого довольно! Вся кровь прилегла у меня к сердцу. Неужели я ее не увижу? А дней чрез пять я должен уехать и, может быть, навсегда!

Она здесь; да, здесь! Я не верю глазам своим; я опять видел ее, опять слышал очаровательные звуки ее голоса. Сегодня мы все сидели за круглым столом и пили чай; батюшка курил трубку и рассказывал мне как военному человеку о взятии Очакова; меньшие братья жались ко мне от страха, слушая, как турки от нечего делать обрезывали своим пленникам носы и уши; матушка сквозь слезы посматривала на меня; сестра оканчивала кошелек мне на дорогу; вдруг к крыльцу подъехала коляска, и из нее вышел Ш. с братом и сестрою. Я не помню, чтоб я когда-нибудь обнимал Ш. так, как в эту минуту. Семейство Ш. едет к одному своему родственнику, живущему в нашем уезде, и мой добрый товарищ очень кстати заехал увидеться со мною. Узнав, что я скоро иду в поход, они согласились прожить у нас до моего отъезда.

Прошли три дня, как три минуты... Она дивно хороша!.. А завтра день моего отъезда... Уж все готово; мой быстрый черкес подкован, пистолеты вычищены, добрая тройка выкормлена: завтра прощай все, что мило и дорого сердцу! Кто знает, что застану я, возвратясь на родину, и когда возвращусь? Да и возвращусь ли?.. Прочь, темные мысли! Скоро я обниму отца и матушку, покажу им георгиевский крест... Она меня любит!.. Сегодня мы гуляли по саду:

— Вы завтра уезжаете непременно? — сказала она.

— Да, — грустно отвечал я.

Мы замолчали и прошли длинную аллею. Потом я начал что-то говорить, сам не понимая хорошенько, что такое; тогда оно казалось очень умно и складно, а как припомню — выходит удивительная чепуха; она тоже говорила о посторонних вещах, но таким голосом, такой смысл выходил в речах ее, что я ободрился и подарил ей на память веточку полыни; сам не знаю, как я решился на подобную дерзость, отдал веточку и сейчас же готов был отнять ее, готов был провалиться сквозь землю, боялся поднять глаза, чтоб не увидеть, как моя веточка, небрежно смятая, с улыбкою будет брошена на землю и с нею вместе мое счастие, покой, будущность. Я слыхал, что женщины всегда улыбаясь делают подобные вещи.

Мы вчера читали «Селям», роскошный язык цветов, и еще Ш. очень смеялся, что полыни дано значение:

Твой образ, забываясь сном,
С последней мыслию сливаю.

Но полынь не брошена; к ней прибавлено два или три мелкие цветочка — и этот букет был целый день приколот к ее груди.

Вечером она подошла к роскошному кусту цветущих камелий, сорвала один цветок и робко отдала мне на память. Я пришел в свою комнату, схватил «Селям», начал быстро отыскивать камелию...

Передо мною мелькали: анемон, акация, барбарис, ветреница, василек, гвоздика и проч., и проч. Вот и камелия... тут я прижал пышный цветок к губам своим — камелия: я люблю тебя. Я еще раз прочел, не веря сам себе... точно, напечатано: я люблю тебя! Я пишу, и камелия лежит передо мною; ее лепестки, кажется, вытягиваются ко мне, кажется, шевелятся... кажется, шепчут: «Я люблю тебя». Люблю! Какое гармоническое слово! Сколько мягкости и неги в этом слове! Как очаровательно должно быть оно в устах ее! Если б мне удалось услышать от нее мелодические звуки этого слова!..

Сегодня я простился с родным домиком. Отслужили молебен, матушка надела мне на шею образ спасителя, отец благословил меня саблею, с которою он во время Екатерины впереди своих храбрых гусар врезывался в турецкие колонны и казачествовал в отечественную войну. Я обнял отца, матушку, братьев, сестер, милого Ш., поцеловал ее ручку, которая видимо затрепетала в моей руке, и поскакал на тройке. Я скоро догнал казачий отряд, выступивший уже в поход.