Записки студента

Євген Гребінка

Третий день мы идем, и наш поход очень похож на торжественное шествие: везде народ встречает нас с восторгом; не нужно посылать вперед квартирьеров: старшины казачьих сел, куда мы приходим на ночлег, наперехват приглашают казаков на квартиры, кормят их, кормят лошадей и ни за что не хотят брать ни гроша. Это приятно, но утомительно; такой незаслуженный триумф несносен: дело другое, если б мы возвращались победителями... Когда бы скорее попасть в неприятельскую землю!

Вечно мне ничего не удается! Пришедши в город П*, я уже застал приказ остановиться и дожидать дальнейших распоряжений.

Очень весело стоять в дрянном городе, где даже нет порядочного трактира пообедать, а какая-то скверная харчевня! Для первого моего дебюта в харчевне ничего более не отыскалось, кроме жареной курицы и половины поросенка, вероятно, завяленных на медленном огне в средние века за еретичество. Эти кушанья представили в лицах поговорку: «Видит око, да зуб не ймет». Спросил чаю — мне дали сбитню, и какая-то скверная рыжая борода, называвшая себя хозяином харчевни, смеет еще уверять, что это чай и что почти все семинаристы пьют его под этим названием. А тут еще нет квартиры? Это уже не казачье село, а город: здесь уже никакого толку не добьешься. Едва ночью показали квартиру, и я голодный лег спать.

Вот уже неделя, как стоим в П*, а о походе и слуху нет. Там люди получают почести, отличия и славные раны за отечество, а здесь изволь сидеть да скучать. Город осмотрел в два часа; раза три ходил к Днепру — от воды сыро; наступает осень, погода делается холоднее.

Вчера ко мне явился мой хозяин, человек очень фантастический, в серых брюках и в синей венгерской куртке; его маленькая головка, постепенно суживаясь и выдвигаясь вперед, перешла в большой красный нос, отчего мой хозяин очень похож на птнцу, называемую дубельшнепом; он улыбался, то есть, приподняв немного кверху нос, оскалив зубы и кланяясь, поставил на землю порядочной величины гроб, который принес под мышкою.

— Что вам угодно? — спросил я.

— Ничего, милостивейший государь! Я полагаю, вам должно быть скучно, и принес вам утешение.

«Хороша утеха!» — подумал я и сказал:

— Согласен, что это утешение для всякого христианина, но...

— Извините, милостивый государь, и до христианства у иудеев это было в большом употреблении как средство, разгоняющее темные мысли.

— А иногда, я полагаю, и нагоняющее...

— Извините, милостивый государь.

— По крайней мере, я бы просил вас избавить меня от этого странного утешения. Смотреть на гроб, хотя он и выкрашен, как ваш, для меня не очень приятно.

— Хе, хе, хе! Государь мой любезный! Вы не поняли дела; оно сходственно, да совсем не то; это доброгласные гусли.

Тут он поставил свой ящик на стол, поднял крышку, и я засмеялся своей ошибке; это были точно гусли; мой хозяин попросил позволения сыграть и забавлял меня целый вечер.

Вот и месяц, а о походе и слуху нет; война, говорят, утихает. Неужели придется кончить службу, не выходя из П*? Здесь умрешь со скуки. Жизни, однообразнее моей, и выдумать невозможно. Рано поутру выслушаешь донесения урядника, поедешь на конюшню, — там лошади едят овес, монотонный звук от их челюстей, жующих зерна, уже нагоняет скуку. Возвратясь домой, пьешь чай, долго пьешь — часа два, чтоб убить время; потом стреляешь в цель из пистолетов, там обедаешь; после обеда или свистишь, или, глядя в окно, барабанишь по стеклам пальцами, пока не настанет время отправиться на конюшню; на конюшне по-старому слышишь, что «все обстоит благополучно», и лошади опять едят овес. Приедешь домой, напьешься чаю, поучишь час-другой собаку носить поноску, и спать пора. Завтра то же, то же и то же!..

Еще пока было теплее, меня веселили какие-то два ученика в тиковых халатах удивительным дуэтом: у меня перед окном растет пребольшая шелковица; каждый день, бывало, при солнечном закате являются два ученые существа, одно лет шестнадцати или семнадцати, а другое лет двенадцати. Старший ученик усядется, бывало, в полдерева верхом на толстом суку и, болтая ногами, звучным баритоном начинает спрягать латинский глагол amo¹, а меньшой взберется на самый верх шелковицы, совершенно укроется в ветвях, — только и видишь из зелени одну торчащую книжку в красном переплете, — и самым пронзительным дискантом распевает какое-то греческое склонение. Да как припустят, бывало, вдвоем — истинная музыка! Ни одна баба не пройдет мимо двора, не остановись минуты на две, чтобы послушать иностранного пения.

— С трудом дается наука, милостивейший государь мой! — всегда, бывало, скажет мой хозяин, поглаживая красный нос, когда услышит латино-греческий дуэт. — Смею вам доложить, что лучше б согласился пахать землю, нежели петь подобным образом по деревьям.

Теперь я лишился и этого удовольствия; осень оборвала почти все листья на дереве, вечера стали холодные, и певцы сокрылись неведомо куда. Хозяин и его гусли мне стали противны, — всякий день играет одно и то же; выпросит у меня стакана два пуншу, напьется и начнет петь такие гадости, что слушать отвратительно...

Уже начались мелкие осенние дожди и целый день не выпускают из комнаты; в городе нет ни одной книжной лавки, хоть улицы полны так называемым ученым народом, а винных погребов, кажется, около десятка. Я очень жалел, что не взял с собою из дому ни одной книги; приказал своему человеку говорить сказки, да у него какие-то лакейские сказки — все барыни, да господа, да немцы... «Что ты мне не рассказываешь про Бабу Ягу, про Змея Гориныча, про Гаркушу, про Наливайку?..» — «Все это, сударь, мужицкие сказки, я таких не знаю...» Что с ним делать? Вот полупросвещение! Врет нелепости на новый лад и знать не хочет старины! Толковал ему, толковал — ничего не понимает!

Наконец я опять дома, в своей деревне, в кругу своего семейства! Наши резервы распущены по домам. Вот и конец моей службе! Какая злая насмешка судьбы надо мною! Где мой крест? Где моя слава? Что я сделал полезного? Мне совестно смотреть на людей. Мой поход похож на гору, родившую мышонка; я разыгрывал роль синицы, которая собиралась зажечь море. Рыцарская страсть к приключениям, жажда опасностей и славы — все это дало результат: из нескольких месяцев убийственной скуки и горечи разочарования одна польза — опыт.

Часто, улыбаясь, смотрел я на танцы и мысленно повторял известный стих:

Да из чего беснуетесь вы столько?

Люди, кажется, и порядочные, и говорят довольно умно, и знают приличия, — мужчины не станут ни прыгать по комнате от скуки, ни свистеть за столом, дамы ходят тихо, плавно, будто боясь вывихнуть себе ногу, все опускают глазки, ни на волос из устава Куту китайцев о десяти тысячах церемоний; заиграла музыка, эти люди стали в кружок, — и пошла потеха! Замахали руками, зашаркали ногами, засуетились, запрыгали. Кто скачет прямо, кто бочком, кто толчется на одном месте; да все так храбрятся, точно воробьи над просыпанною крупой.

Уморительно смешно! А теперь я сам танцую с утра до вечера, с вечера до утра... Согласен, что танцевать так, лишь бы танцевать с кем попало, для vis-a-vis, для компании и т. п. — мучение; танцевать с дамою, которую не только любить, но даже уважать не можешь, — жесточайшая казнь; но танцевать с нею, кружиться под волшебные звуки вальса Штрауса в каком-то обаятельном мире фантазии, забывая и людей, окружающих меня, и все, кроме ее, держать это чудное создание в объятиях, чувствовать, как бьется, трепещет под рукою сердце, за которое рад бы отдать и мечты прошедшего, и будущность, пить ее дыхание, слышать легкое прикосновение ее кудрей к лицу вашему, обдающее вас электрическим огнем, — верх блаженства! Выносить всю негу этих ощущений может душа любящая, но передать их — никто!.. С неделю как она приехала с своими родными и гостит у нас, и я, прежде танцевавший только для приличия, сделался страстным охотником до танцев — все почти танцую с нею.

Как она добра и умна! Матушка моя очень полюбила ее, а она полюбила мою маменьку. С детства лишенная отца и матери, она круглая сирота; ей любо отогреть душу любовью.

Настала весна. Весело щебечут в поле жаворонки, цветут подснежники, зазеленели рощи, зацвели сады; соловей прилетел уже и целые ночи поет свои страстные песни; все живет, все радуется, а мне скучно...

Как весело я встречал весну, будучи ребенком! Как меня радовала первая травка, зазеленевшая на пригорке! Я с восторгом встречал южных гостей — перелетных птиц. Природа теперь все та же — отчего же мне грустно? Какое тяжелое чувство теснит грудь мою и слезы готовы брызнуть из глаз? Отчего это? Я не беден, отец и мать мои живы и так любят меня; я люблю ее и любим — не верх ли это благополучия? Женюсь и стану жить в тишине и спокойствии... Нет, я так люблю ее, что не могу теперь жениться... Какое имя я принесу ей? Действительный студент!.. Это значит унизить ее пред уездною спесью, так овладевшею моими землячками, что некоторые даже подписываются на приятельских записках: майорша и кавалерша N. N. и проч. вроде этого. Нет, я должен служить, сделаться хоть чем-нибудь, и тогда... Да и батюшка мне это советует; а я не хочу быть ослушником его воли... Мне необходимо служить, я должен употребить на пользу отечества мои познания.

В военную службу я теперь ни за что не пойду; война кончилась — что я буду делать? Опять закочую из села в село, из городка в городишко; скучать или волочиться за дочками помещиков, чтоб от нечего делать как-нибудь убить праздное время? Нет, я переменю саблю на перо, поеду в столицу, в Петербург: там широкое поле для умственной деятельности, там столько министерств, там я с пользою употреблю мои познания.

Решено: еду в Петербург. Года два, много три — и я надеюсь отличиться; я постараюсь укоротить, облегчить деловые переписки; профессор прав так много нам толковал о них; я ночей не стану спать... Я достигну чего-нибудь и возвращусь домой. Тогда как будет приятно с гордостью подать ей руку и сказать: «все для тебя!..» Еду, еду в Петербург! Там же есть брат моей матушки, человек в чинах, давно уже действительный статский советник. Батюшка говорит, что он его когда-то отправил на свой счет в Петербург... Ну, да это в сторону; довольно, что он брат моей бесценной матери. Я приеду, обниму этого доброго старичка, передам вести о матушке, о нашем житье, о своих надеждах; он, верно, не оставит меня на первый раз своим советом и покровительством.

Несносный Сутяговский был у нас и мучил целый день своими хитрыми и злыми рассказами. Когда смотрю на него, невольно приходят на ум стихи Пушкина:

И ничего во всей природе
Благословить он не хотел!

Намеки его на мою праздную жизнь нестерпимы; я сказал ему, что еду в Петербург — ему, кажется, это досадно. Он ворчал батюшке о высокомерии молодых людей, о выгоде служить сначала в уездном казначействе и постепенно переходить даже до Сената, где можно, дослужась до секретаря, быть человеком — да я не слушал его вздора.

Сегодня приезжал Иванов; он рассыпался передо мною в благодарностях, говорил, что он обязан мне жизнью, и просил моего батюшку дать ему в залог нашу деревню на какие-то соляные озера, обещая за это заплатить за крестьян подати. «Мне, — говорит, — многие с радостью дадут имения для этой операции; но как я обязан вашему сыну жизнью, то хочу как-нибудь быть вам полезным, хоть вашим крестьянам. Это дело моей совести, позвольте облегчить ее; а между тем и вы дадите мне возможность получить огромные выгоды и составите счастье моих детей». Отец мой согласился и дает Иванову доверенность. Сутяговский очень одобряет это и по своему образу мыслей сказал, что можно бы еще было сорвать с Иванова тысячу-другую.