Записки студента

Євген Гребінка

Сегодня я только что стал писать домой письмо о своей отставке и высылке мне денег на прогоны, как Иванька подал мне письмо с почты. Со смерти отца я не полувал ни одного приятного письма, и как прежде, бывало, бьется сердце от радости, когда увидишь кивер почтальона, так теперь трепещет оно от какого-то темного предчувствия. Я взял письмо и даже боялся его распечатать; почерк Сутяговского — странное дело! «Теперь уже я не поеду, — сказал я Иваньке, пробежав письмо, — а ты один будешь дома...» Он робко посмотрел на меня, как бы стараясь прочесть что-нибудь в глазах моих, и, когда я ему прочел письмо Сутяговского, громко закричал:

— Этому не бывать! Я уйду с первой станции!

Любя вас и уважая память покойного родителя вашего, я спешу известить вас о неприятном положении дел ваших: г. Иванов оказался несостоятельным по причине различных неудач в соляной операции, и ваше имение, бывшее по сему случаю в залоге, продано с публичного торга. Я, как ближайший сосед, не хотя пустить его в незнакомые руки, купил оное и законным образом введен во владение, но, рассматривая ревизские сказки, я, не отыскал в наличности одного человека, Ивана Добряка, а как по справкам оказалось, что оный мой крестьянин Иван Добряк находится у вас в услужении, то я и отнесся в санкт-петербургскую полицию о высылке означенного Ивана на мой счет по этапу и, не желая огорчить вас нечаянностью, решился писать к вам об этом. Впрочем, уважая память покойного вашего батюшки, я ничего не стану требовать с вас за услуги означенного моего крестьянина до отправления его из Петербурга, надеясь, что вы с вашей стороны не оставите за сие снабдить его на дорогу приличным платьем. Я полагаю, что вы, как человек ученый всяким наукам, не станете скорбеть о потере пустого имения. Блага земные непрочны, и в свете все так делается, как сказано в новейших российских прописях: «Всякий в свою очередь является на сцену и сходит с нее». Я учился по этой прописи, и теперь мой сынок Павлуша ее пишет. За сим, при желании вам всех благ, имею честь быть вашим покорным слугою.

Сегодня получил письмо от матушки. Она пишет, что когда Иванов объявил себя банкротом, Сутяговский приехал к ней, уговорил ее не писать об этом ничего ко мне, чтоб не потревожить меня — какое человеколюбие! — а сам Сутяговский плакал перед нею, говоря, что и он немного виноват в этом, советовав покойнику дать залог Иванову, и, сознавая свою ошибку, сам поехал хлопотать об этом в губернский город, откуда возвратился уже владетелем нашей деревни. Сама же матушка с детьми, не желая пользоваться ничьим снисхождением, наняла в городе у одного мещанина небольшой домик и живет кое-как. Наш дом занял какой-то шляхтич, управитель Сутяговского.

Иванька отправился по этапу. Тяжело было мне расстаться с ним: он у меня был одно существо, с которым я мог делить радость и горе; он понимал меня, сочувствовал мне, когда я говорил о родине... Теперь я один, сирота в шумном городе!.. Прощаясь, я уговорил Иваньку не бегать ни с первой, ни с какой станции, советовал честно служить новому господину, и мы расстались... Чрез четверть часа опять входит Иванька в комнату.

— Что тебе надобно?

— А вот, барин, я нечаянно унес ваш ножик: он был у меня в кармане, да я так и ушел; вспомнил дорогою, да так стало совестно, что подумаете, может быть, будто я нарочно взял его. Едва уговорил солдата воротиться к вам на минуту.

Он подал мне ножик; руки бедного Иваньки дрожали, крупные слезы падали на землю.

Еще раз обнял я моего доброго слугу и более уже не видал его.

Теперь я должен остаться в Петербурге, должен работать, жить скромно, должен сколько-нибудь помогать моему бедному семейству: я не допущу, чтоб матушка, добрая матушка, которая так любит меня, дожила до необходимости питаться трудами рук своих. Я не напрасно учился; здесь много пансионов, отыщу себе где-нибудь место — надеюсь, что мой аттестат будет уважен учеными людьми, — и стану передавать свои знания молодым людям. Мне кажется, нет святее этой обязанности... Я понимаю науку не как сухое собрание правил, которые должен задолбить себе в голову бедный ученик, — нет, наука, по-моему, есть известная форма, посредством которой мы передаем молодым умам живую идею, обогащая ум знанием и вместе согревая душу любовью к прекрасному, высокому... А прежде всего мне нужно расплатиться с долгами.

Мебель, часы и все лишние вещи проданы; денег было довольно, а как расплатился с долгами, и в аптеку, и за квартиру, и за то, и за другое, — осталась в кармане двадцатипятирублевая ассигнация и гривенник; на эти деньги не раскрутишься, а пока места нет... Сегодня же поищу квартиру и завтра перееду в нее. Говорят, должно искать дешевую квартиру на Петербургской стороне.

Едва отыскал квартиру по своим деньгам — все дороги. Теперь моя резиденция в Теряевой улице на Петербургской стороне. Кто бывал на Петербургской, на Большом проспекте или около кадетских корпусов, тот не имеет никакого понятия о характере Теряевой улицы: там аристократия Петербургской стороны, здесь чистый плебс; там домики довольно опрятные, выкрашенные, — здесь мрачного железного цвета; там вы иногда увидите и солидного чиновника, едущего на своей лошадке, и атласный салоп, иногда услышите звуки фортепьяно, если погода позволяет открыть окошко; иногда на улице наступите ногою на сотерновую пробку или на листок газеты, — здесь подобные вещи баснословие! Тишина изумительная; в шесть часов на улице нет живой души; с вечера упадет снежок, а утром вы увидите под вашими окнами свежие следы волка!.. Может быть, летом будет веселее.

Я занимаю маленькую комнату от жилицы, за 15 рублей ассигнациями, со столом, на условии учить грамоте ее семилетнего сына Ваську. Хозяйку мою зовут Анисья Карповна, а дом принадлежит какому-то отставному арапу. Впрочем, он человек белый: я его раз видел.

Целую неделю ходил по пансионам — и везде отказ. Все спрашивают: кто рекомендовал вас? Был и у m-r Куку, и у m-r Коко, и у m-me Шнейбах, и у m-me Гольцкопф, и у пана Ютржицкого, и у десятого, и у двадцатого — не берет!.. Один посылает к другому, другой — к третьему... Еще попытаюсь; говорят, где-то за Черною речкою есть, на болоте, пансион отставного капитана Лисицына, и у него всегда найдешь вакансию, лишь бы подешевле.

— Уживетесь ли вы с ним долго — за это не отвечаем: у него никто больше месяца не выживает, а принять-то он примет, — так говорили люди о Лисицыне. Люди не всегда правду говорят и иногда охотнее скажут дурное, нежели хорошее, — я думаю; притом же не умирать мне с голоду; пойду в пансион на болоте.

Договор с Лисицыным сделан. Я вот уже неделю учу его школу читать, писать и арифметике за 50 рублей ассигнациями в месяц. Я должен быть в пансионе каждый день с семи часов утра до двенадцати и с двух часов до семи вечера; а опоздаешь минуты на две-три — все Лисицын записывает и при окончании месяца слагает минуты в часы и по расчету вычитает из жалованья.

Незавидна моя участь: с утра до ночи толковать безмозглым шалунам одно и то же, толковать им из последних сил, что дважды два — четыре, и замечать, что слушатели в это время или спят, или рисуют с меня карикатуры, между тем каждый день выносить невыносимо холодный и презрительный взгляд седого капитана Лисицына, регулярно каждый день слышать одну и ту же фразу: «У вас мало старания! Получая деньги, надобно заниматься делом!..» Надменный человек! Будто я не понимаю своих обязанностей... Видно, он провел свой век, обучая рекрут!.. О, деньги, деньги! Сидите ж у меня на сердце.

Говорят, бедность не порок. Бессовестная ложь: порок бедность, ужасный порок, отлучающий человека от общества, кладущий печать отвержения на лицо человека, убивающий душу и тело!.. Одна религия спасает меня... Благословляю минуту, в которую она озарила меня истинным светом Евангелия... Придешь домой с душою истерзанною, с телом истомленным, станешь на колени перед образом спасителя, простишь обиды гордому человеку — не ведает бо что творит — и слезы и молитвы текут из успокоенного сердца, и все печали отлетят от тебя, и станет светло и легко на душе, и дух и тело укрепятся на завтра, на новую битву с жизнью, на новые страдания.

Месяц прошел. Я получил жалованье. С меня вычли рубль пять копеек, — отняли сухарь у нищего!.. Из этих денег пошлю красную ассигнацию матушке...

Настала весна, и мучения мои умножились: на дачи наехало пропасть праздного народа, и, гуляя от нечего делать, всякая сволочь заходит в пансион. Лисицын сейчас начинает экзаменовать воспитанников для поддержания славы заведения. Приходящие от скуки дают Лисицыну разные советы, а он сейчас же приводит их в исполнение...

Беда учить русскому языку! Каждый лавочник, умея записать расход и приход, воображает, что он знает русский язык! И каждый лавочник, — смею вас уверить, — даст какой-нибудь бестолковый совет касательно русского языка, только попросите его. Начнешь опровергать какую-нибудь нелепость, Лисицын сдвинет седые брови и скажет такую любезность, что все внутренности перевернутся, а молчишь... О бедность!..

Лето не веселит меня, даже ни разу я не был на островах... Бог с ними! Там все такие веселые лица... Погода непостоянная: то жар нестерпимый, то холод с дождями. Придешь из пансиона, поучишь Ваську, помолишься, — и спать пора... Моя хозяйка очень добрая баба; ей лет за пятьдесят, была замужем за солдатом, три года как овдовела и живет одна с сыном, занимаясь мытьем белья.

Приходит осень; падают листья, вечера делаются длиннее, по утрам мороз белеет по заборам. Моя грудь начинает опять болеть; я два дня не был в пансионе — не мог дойти туда: в ногах тяжело, и во всем теле какая-то слабость, все спать хочется. На третий день Лисицын прислал мне отказ, извещая, что он не намерен содержать богадельню, что больной человек, не принося пользы, наносит уже вред. При конце он прибавил, что отказывает мне не из каприза, но по долгу, и весьма обо мне сожалеет.

Я заметил, что Лисицын не так зол от природы, как высказывается в своих поступках. Он прочел «Историю Наполеона», заметил, что тот часто для пользы государственной ставил в ничто и жизнь, и счастие одного человека, и стал применять это к своему пансиону... Слабость человеческая! Он даже и руки складывает a la Napoleon. Бог ему судья!

Анисья обещала мне отыскать работу; переписывать что-нибудь; она моет белье на какого-то сочинителя. Спасибо, хоть та польза от моей службы в департаменте, что выучился четко писать. Работать нужно. Последние деньги я отправил к матушке в надежде на жалованье из пансиона. Чем стану жить, чем заплачу за квартиру? А обременять собою добрую старушку-хозяйку я не намерен.

Был сочинитель, это — Единорогов, которого я видел у дядюшки. Он не узнал меня — и к лучшему! Он мне привез свое сочинение.

— Будет ли иметь эта книга успех? — спросил я.

— Невероятный; я ее посвящаю одному важному лицу — и я в барышах. Для этого вот вам четыре печатные книги; вы выпишите только из них в одну общую тетрадь все, что отмечено карандашом — и книга составится.