Записки студента

Євген Гребінка

Петр Иванович еще петушился, еще ворчал, но я уже не слышал его замечаний: сторож принес мне письмо; я вышел в приемную, чтоб прочитать... нет, прописать... или да, точно, прочитать; и прочитал, перечитал, нет, зачитал... голова кружится, жарко, не могу писать... лягу прочитать.

Давно мы с тобою не видались. Как вышли из лицея, подали на прощанье друг другу руки и разошлись по разным дорогам: ты зажил в деревне, а я отправился к своему дяде, командовавшему ...м уланским полком, получил virtuti militari¹ чин поручика и теперь стою с полком в... уезде. Славный уезд! Помещиков пропасть, ребята все веселые, хорошеньких бездна — извини за армейский слог, — где нам угоняться за вами, столичными! У нас вместо зеркала блистает светлой сабли полоса, и диваны заменяет куль овса, как там поется в этой гусарской песне — ты знаешь; я не мастер был и в классе заучивать стихи, грешен только в четырех строках, которые профессор приводил в пример слога, не помню какого роста, чуть ли не высокого, и за которые я сидел три дня в карцере; врезались в память, проклятые! Вот они, возьми их себе на здоровье:

Хоть с вами б россы к нам достигли
Поящи запад быстрины,
Хотя бы вы на нас воздвигли
Союзны ваши все страны...

С ним было уморительное приключение: сестрица Ш. начала на него заглядываться; он был дорогой гость в доме. Однажды Шпек проигрался в пух и целую неделю питался картофелем и солью; я, едучи к Ш., взял Шпека с собою. Дорогою Шпек мне рассказал о своем картофельном посте. Приезжаем — нам очень рады. Приходит пора обедать. Шпек с удовольствием посматривает в столовую! Сели за стол: первое кушанье — картофельный суп; я посмотрел на Шпека и не мог не улыбнуться; подают соус картофельный, другой тоже из картофеля, жаренный картофель и пирожное из картофельной муки. Шпек то бледнел, то краснел; он принял это в насмешку, тем более, что при всякой перемене черные глазки m-lle Ш. быстро посматривали на Шпека. Я человек не слишком тонкий, а, каюсь, подумал, что это насмешка на немецкую натуру моего товарища. После обеда Шпек закапризился ехать домой; я боялся, чтоб он не состроил какой сцены, и мы уехали.

Дорогою Шпек разразился в проклятиях. «Дьявол бы побрал всех этих быстроглазых! — кричал он. — Сама дала мне повод волочиться за собою, а теперь издевается. Да что она мне? Если б не ее имение, я и не смотрел бы на нее. Я знаю себе цену; в сюртуке еще ничего, а надену уланский мундир — все дамы засмотрятся на меня; выбирай любую! Решительно голоден; в желудке пусто, как в кармане! А вы, чай, и хлеба не видали, Федотов?»

Федотов, денщик Шпека, сидевший на козлах вместе с моим кучером, сделал пол-оборота направо и, приподняв фуражку, отвечал:

— Никак нет-с, ваше благородие, доотвалу накормили; едва могу сидеть на козлах, да и ко мне прибегала, только что мы приехали, горничная барыни, да все спрашивает:

— Да скажи, Федотыч, что твой барин больше всего любит?

— Наше дело служивое, ваше благородие; и я говорю: вот таких чернявочек.

Она хвать меня по руке да и говорит:

— Не о том спрашивают; что твой барин любит кушать?

— Все, что люди едят.

— Да что больше всего ест?

— Коли голоден, что подашь первое, то и ест больше всего.

— Да что чаще всего ему готовят?

— Вот с неделю, мол, все ест картофель.

— Так бы и давно! — И побежала от меня, словно угорелая.

Шпек, слушая рассказ денщика, был в восторге. Теперь объяснилась причина картофельного обеда, — ему хотели угодить. Я поздравлял Шпека с завоеванием, взял с него честное слово после венца купить мне одному бутылку шампанского, а я обязался при нем и при жене его выпить. Вчера бутылка выпита, свадьба была не шумная — только свои. Шпек едва утерпел, чтоб в день свадьбы не сесть играть от радости. Его молодая супруга была в восхищении; ее черные глазки так и сыпали искры... Чрез месяц назначен огромный бал у молодых, а там и пойдут танцы — то у того, то у другого из родственников. Очень рад, что узнал твой адрес; поспеши выслать эполеты к этому времени; авось и мы выкинем такую штуку... Прощай, mon ange³, как пишут молоденькие пансионерки. Не забудь твоего друга.

Третий день, как я начал прохаживаться по комнате; силы мои быстро восстановляются. Сегодня я уже могу писать и докончить описание ужасного дня... Два раза перечитал я письмо Завитаева и начал читать уже в третий раз, как понял страшную истину, и судорожно измял его в руке. Мысль, что Завитаев ничуть не виноват, быстро мелькнула в уме моем; я молча спрятал письмо в карман; в это время кольцо с незабудкою блеснуло мне в глаза, я сорвал его с пальца и хотел выбросить в окошко.

— Погодите, ваше благородие, — сказал сторож Егор.

— А что?

— Вы хотите выбросить на улицу колечко.

— Тебе какое дело?

— Так ведь оно, кажись, золотое?

— Ну да.

— Пожалуйте лучше мне его.

— А тебе на что?

— У меня, сударь, есть дочка, девчонка лет пятнадцати, да какая охотница до перстеньков.

— Нет, если б ты хотел его пропить в кабаке, я, может быть, отдал бы тебе его, а дочери твоей не отдам. Не хочу я, чтоб в добрых руках было это кольцо.

— На улице могут поднять его и добрые люди.

— Это правда; спасибо за совет.

Я спрятал предательское кольцо в карман; но оно не давало мне покоя, шевелилось, жгло меня. Пойду к Неве, думал я, и брошу в Неву гадкий перстень; но Нева так хороша, всегда так величественно, благородно несет свои синие прозрачные волны: не хочу осквернить ее моим кольцом. В этих мыслях шел я по Невскому и уже был на Полицейском мосту. Была оттепель; у ног моих, как змея, вилась грязная Мойка; ее густые зловонные струи лениво переливались в широкой проруби... Вот достойное место для ее подарка, — подумал я, достал кольцо, положил его на руку, по старой привычке поцеловал его и щелчком сбил в Мойку. Долетая до воды, оно еще раз сверкнуло, поворотилось ко мне голубым цветочком и — ушло на дно.

В эту минуту что-то будто порвалось в груди моей, и я почувствовал необыкновенно приятную теплоту; я кашлянул, — кровь хлынула из горла. Пришед на квартиру, я съел пару апельсинов, выпил стакана два со льдом воды, и волнение крови унялось. Я стал, по-видимому, спокойнее, даже сел писать свои записки, но не мог кончить... Иванька говорит, что он нашел меня в креслах в обмороке, уложил в постель, и я на третий день едва очнулся от сильного бреда. Доктора взяли меня в руки, поохотились порядком надо мною: и травили целыми стаями злых пиявок, и чего не делали они, а спасибо — помогли.

Я хочу не думать о ней, я презираю ее; а несносное воображение беспрестанно мне ее представляет; она не стоит того, чтоб я о ней думал: она хоть и хорошенький бюстик, но без души; ее глаза хоть и глядят так упоительно, но в них светится огонь сладострастия — и больше ничего; ее улыбка хоть и очаровательна, но полна лжи... Так вовсе я не хочу думать о ней, хочу заставить себя забыть ее и между тем все больше думаю... Странное создание человек!

Сегодня я проснулся; мой Иванька стоит у постели моей и плачет.

— О чем ты плачешь? — спросил я его.

— Ничего, — отвечал он, смешавшись, — так.

— Быть не может; разве ты боишься сказать мне?

— Вот видите что. Вы спали, а я смотрел на вас, да мне даже страшно стало: лежите вы бледные, ни кровинки в лице, словно мертвый; щеки запали, на руках хоть кости считай!.. Такой ли вы были дома, как приехали из лицея, — подумал я, — кровь с молоком!.. Бывало, смеетесь, так в пятой горнице слышно, а как сядете на коня, на черкеса, да пуститесь по степи, ястреба вас, бывало, не обгонят!.. А теперь что?.. Ни живой, ни мертвый, голосу не отведете. И зачем мы приехали в этот Петербург? Что тут хорошего? Я с первого дня покачал головою, как нарядили вас в узкие немецкие брюки. Сейчас увидел, что тут толку мало... Сколько вот служите, а и эполетов не дают вам. А знаете что?

— А что, Иванька?

— Поедем домой, поедем в наши степи. Там у нас весело, там широко, привольно, много полей, много всякого хлеба, много плодов — всего довольно. Чего нам искать здесь? Что мы потеряли? Выздоравливайте, да поедем скорее!.. Станете гулять по степи, стрелять дичь, опять станете веселы... Даст бог, женитесь, а тут, ей-богу, вы умрете.

И добрый Иванька плакал и целовал мои руки...

— Полно, Иванька, перестань, я и сам думаю ехать.

— И слава богу! Заживем опять дома, уедем отсюда! Что это за город! Без гроша воды не дадут напиться, а пойдешь в лавочку, тотчас бороды на смех подымут: и «хохол голоухий», и то, и другое... Бог с ними!

Я из департамента получил записку, в которой экзекутор по приказанию начальства приглашает меня сегодня же явиться на службу, а в случае невозможности — прислать просьбу об увольнении. Далее говорится, что я только занимаю место, безпрестанно болен, отчего останавливается течение дел; другой, дескать, был бы полезнее на моем месте. Я с радостью написал просьбу и отправил.

Мой Иванька рассуждал благоразумно. Что я тут буду делать? Поеду в деревню. Матушка одна: ей надобно пособить в управлении имением, пристроить братьев и сестер. Решено: завтра же пишу к матушке, чтоб выслала денег на прогоны да и расплатиться здесь, — я в болезнь задолжал таки порядочно, — и прощай, Петербург, в тебе очень холодно.

Иванька с утра поет вполголоса свои родные песни и собирается в дорогу; ему кажется, будто мы завтра должны выехать; я и сам целый день мечтал о тихой деревенской жизни... Иногда мне приходило на мысль: не будет ли воспоминание о ней тревожить меня в местах, бывших свидетелями первой любви нашей? Нет, я уже простил ее!

Кто сердцу юной девы скажет:
Одно люби, не изменись!..
Утешься, друг! Она дитя.
Твое унынье безрассудно:
Ты любишь горестно и трудно,
А сердце женское — шутя...

Эти стихи великого сердцеведца нашего, Пушкина, примирили меня с нею, обвеяли тишиною тревожную мою душу. Мне жаль даже кольца: зачем я его бросил, да еще в такую скверную тину! Оно бы мне напоминало лучшие минуты жизни, которые даровала мне судьба; не всегда же быть человеку вечно счастливу:

Порою всем дается радость;
Что было, то не будет вновь.

Нет, я был злым человеком в минуту, когда бросил перстень в Мойку... Спасибо Пушкину, он успокоил меня. Какой-то, чуть ли не греческий, балагур сказал, что поэта должно увенчать и выпроводить из города. Желал бы я посмотреть в лицо этому мудрецу; оно должно быть нелепее суздальской картинки.