Записки студента

Євген Гребінка

Теперь уже Невский проспект начал оживать; впрочем, посещая его в известные часы несколько дней сряду, я заметил, что он похож на огромную гостиную: народу пропасть, а встречаешь все одни и те же лица. Я ни с кем не знаком в Петербурге, но знаю очень много людей по физиономии и, кажется, узнал бы их, если б встретился с ними в Америке. Особливо обратил мое внимание один почтенный старичок: в четвертом часу он каждый день идет по Невскому, в коричневом длинном сюртуке и шляпе с широкими полями; лицо у него важное, — так много на нем думы; глаза всегда с размышлением опущены в землю. Я, ежедневно встречаясь с ним, вчера только заметил, что у него на левом глазу бельмо. Может быть, это один из светильников науки, какой-нибудь известный в мире ученый, академик. Четверть часа ранее встречаются два молодые франта — должно быть, высокие аристократы; они идут вечно вместе об руку друг с другом, вечно веселы, громко говорят, хохочут... Что за манеры у них: то искоса мигнут на встречную субретку, то слегка заденут тросточкою бегущую мимо собаку — прелесть!.. Полчаса спустя после старичка в широкой шляпе встретишь... Ну, да бог с ними! И в неделю не опишешь Невского. Весело, а все-таки нет места!

В каком министерстве я не был! Везде примут ласково и отвечают: «К великому сожалению, нет вакансии». Один добрый секретарь даже сказал мне, что так уважает мои таланты и так полюбил меня (поговоря минут пять), что готов сам умереть, лишь бы доставить мне вакансию. Нечего сказать, народ вежливый!..

Наконец я определен. Проходя по улице, вымощенной камнем, я заметил надпись: «Департамент***». Я взял свой аттестат и явился к начальнику. Начальник, маленький толстенький человек, с круглым веселым лицом и коротко выстриженными волосами, зачесанными кверху, вышел в приемную и, быстро поворачивая в руках золотую табакерку, спросил: «Что вам угодно?» Я объявил ему о намерении служить под его начальством и просил о месте. Директор протянул ко мне руку и, как бы ожидая, что я подам ему письмо, спросил:

— Кто вам рекомендовал наш департамент?

— Никто.

— И вы ни от кого не имеете письма?

— Ни от кого.

— Но вы имеете руку?

— Даже и две, чтоб работать все полезное.

— Нет, вы меня не поняли, вы имеете знакомство, связи, родство?

— Никакого.

— Да как же это вы так?.. Кто за вас поручится? Извините меня...

— Мое происхождение, мое воспитание...

— Ха, ха, ха! Извините меня, это неслыханное дело! Петр Иваныч! Егор! Позови Петра Иваныча!

Скоро пришел Петр Иванович, высокий сухощавый человек.

— Послушайте, Петр Иванович, — говорил директор, — вот молодой человек пришел без рекомендательного письма определяться на службу, — без рекомендательного письма! Да это оригинальная шутка! Мне бы хотелось определить его; у нас есть вакансии?

— Есть одна, — отвечал Петр Иванович, мрачно посмотрев на меня, — на первый оклад.

— Прекрасно! Напишите, молодой человек, просьбу, приложите ваши бумаги и отдайте Петру Иванычу. Удивительное приключение! Я сегодня же расскажу об этом в Английском клубе — похохочет князь Федот!..

Чрез час я был уже определен в какие-то чиновники 1-го оклада. Вот как! Разом в 1-й оклад! Завтра явлюсь на службу.

Меня упрятали просто в писаря с жалованьем 420 рублей ассигнациями в год!..

— Вы учились арифметике? — спросил меня начальник отделения Петр Иванович. Я не успел отвечать на этот нелепый вопрос, как он продолжал: — Так возьмите у журналиста Кокоровкииа ведомость, проверьте в ней итоги и подведите общий итог. Кокоровкин дослужился до надворного советника, славно запечатывает и надписывает пакеты, а все не знает сложения: сам вызвался составить ведомость о людях, да и концов не сведет: все в итоге приходится то половина, то треть человека!

Канцелярия засмеялась, и я пошел к журналисту.

При первом взгляде на журналиста я заметил в нем разительное сходство с старичком в широкой шляпе: такой же глаз с бельмом, та же важная физиономия, только вместо коричневого сюртука журналист был в вицмундире. Я взял ведомость, посмотрел на итог и чуть не захохотал во все горло: в итоге было написано 5643 3/4 человека; после 3/4 были зачеркнуты карандашом и сверху приписано 5/8.

— Ведомость, должно быть, трудная? — спросил я журналиста.

— Попробуйте, так и узнаете.

— Отчего же у вас тут вышло 3/4 человека?

— Нет, должно быть 5/8.

— А пять осьмых отчего?

— Отчего? Черт его знает отчего! Так выходит. Попробуйте, так перестанете смеяться. Тут такое, я вам скажу: и мертвые души, и несовершеннолетние... такая путаница, сам черт ногу сломит.

— А у него непрочные ноги?

— Попробуйте-ка, попробуйте, перестанете смеяться.

Еще я заметил здесь двух молодых писцов — презнакомые лица, как будто я где-то их видел или они снились мне: в старых сюртучках, обшитых галунами; сидят они за особым столом; Петр Иванович в продолжение всего присутствия ворчал на них, выговаривал, что они русской грамоты не знают и не хотят слушать, только озорничают, и грозился оставить их в департаменте без сапогов. Я, говорит, дескать, вспомню старые времена, когда я служил в вашем чине.

В три часа директор уехал. Петр Иванович ушел вслед за ним, и в департаменте поднялась кутерьма: все прятали бумаги; первые выскочили в переднюю два писца, надели короткие сюртучки, взяли тросточки и помчались по Невскому; теперь только я их узнал совершенно — моих невских аристократов. Немного погодя, вышел журналист, натянул сверх вицмундира коричневый сюртук, покрыл мудрую голову шляпою с широкими полями и важно двинулся по Невскому. «Так вот мой академик, механик, астроном!» — подумал я и, увлеченный общим потоком, пошел тоже по Невскому — домой.

Третий месяц служу я и все переписываю бумаги, скучные, безжизненные! Стоило для этого ехать в Петербург! Я могу при счастии лет через пять поступить на жалованье 750 р. и все-таки буду переписывать; а я еще при вступлении нажил себе неприятеля в лице Петра Ивановича: он приберегал место, которое я занял, своему крестнику, и вдруг я как с облаков свалился.

Петр Иванович называет меня вольнодумцем оттого, что я, переписывая его бумаги, исправляю букву ъ, которую он ставит как попало; он напишет ведение, а я поправлю въдъние; спорим час, и кончится тем, что он расскажет сказку, как яйца курицу учили и тому подобные любезности, на [конец] согласится принять одно ъ и пишет въдение.

Ванька несет с почты письмо. В сторону журнал! Что-то нового мне пишут из дому?

Будучи в соседстве и находясь в приязни с домом вашим, я всегда питал к вам чувства моего почтения, иначе выразиться, чувственную привязанность, не находив в вас трагического духа. С особенным неудовольствием спешу известить вас о падении вашего черкеса: он пал, иначе выразиться, издох от сильного перегона, будучи посылан за доктором по причине удара, приключившегося вашему батюшке, от коего он и помер; ваша матушка осталась теперь во вдовствующем положении, но что же делать! Не печальтесь, ибо мы все ходим под богом и кончаемся за грехи Адама. В вас на похоронах было много почету, и наш предводитель генерал Н. Н., который, можно выразиться, и генерал и человек генеральный, и Сутяговский очень оскорблялся и плакал, и прочие, все известные, были в сильном расположении и в слезах, а после обеда разъехались. За сим с чувством глубочайшего высокопочитания и совершенной преданности имею честь пребыть вашим, милостивый государь, покорнейшим слугою —

Прилагаю при сем рецепт, доставленный для вас нашим аптекарем для самопалительных серных спичек. Возьми: Phosphor, gr. х., т. е. фосфору 10 гранов, Flor. Sulph. — j — серных цвет. 1 гран, Kalioxymurialici 3j — солянокислого поташа 1 драхму, разотри в тридцати гранах слизи аравийской камеди и обмакивай спички, а после суши в сухом воздухе».

И еще месяц; я все переписываю бумаги; в положенные часы прихожу и выхожу в положенный час; я сделался сущим автоматом!.. Впрочем, со смерти моего доброго отца я хожу, как в тумане, неспособен понять ни одной живой мысли, и для меня занятие переписчика очень по руке; даже я не мог ничего написать в своей памятной книжке: он умер — и больше ничего! Я даже смеялся, читая бестолковое письмо с серными спичками, а на грудь будто лег тяжелый камень, голова трещала от жара, а руки стали холодны как лед.

Сегодня немного мне легче; слезы брызнули из глаз, и мне так стало жалко доброго моего старика! Я вспомнил, как он прощался со мною и плакал, обнимая меня, как долго смотрел вслед за уезжающим моим экипажем; как его седая голова медленно кланялась мне из окна... И знал ли я тогда, что прощаюсь с ним навеки... что я хороню его... что мои поцелуи были надгробное лобзание сходившему в могилу? Блажен человек, что не ведает будущего!..

Сегодня новый год. Коллежский асессор Адеутников, служащий в одном со мною отделении, затащил меня поздравить с праздником Петра Ивановича. Петр Иванович одевался, однако принял нас ласково и, разговаривая о погоде, начал повязывать перед зеркалом галстух. Петр Иванович не любит бантов и всегда завязывает галстух на затылке; теперь, как нарочно, концы платка никак не сходились, руки двигались врозь, и Петр Иванович начинал морщиться от досады. В два прыжка низенький Алеутников очутился сзади своего патрона, вытянувшись на цыпочках, овладел галстухом и повязал его. Я невольно улыбнулся.

— Чувствительно обязан! — сказал Петр Иванович, быстро оборотясь к Алеутникову, и дажё взад его за руку, а на меня бросил самый мрачный взор.

Косо посмотрел на меня в департаменте Петр Иванович и почти бросил передо мною бумагу, исписанную ужаснейшими крючками и хвостами, сказав сердито: «Переписать скорее, да не ошибиться. Эти ученые много о себе думают, а мало делают».

Начал разбирать кудрявое письмо моего благодетеля, по слову, по два переводить на бумагу, и к концу присутствия явилось очень чистенькое отношение от лица нашего директора к одному важному духовному лицу. Петр Иванович долго рассматривал мою копию, сличал ее с оригиналом, придирался к запятым и вдруг побледнел от ужаса и, гордо подняв голову, грозно посмотрел на меня:

— Как вы смеете делать подобные дерзости, невежественности? Вот что значит принимать на службу неизвестные лица!

— Какие дерзости?

— Еще и какие! Как вы могли сметь искажать смысл бумаги, данной вам начальником?

— Где же, позвольте узнать?

— Где же! Где же! Вы хотите под суд меня упрятать? Еще где же?.. Этакое фанфаронство, с позволения сказать, вольнодумство, сущее безбожие! Неуважение властей...

— Я вас не понимаю.

— Не хотите понимать, лучше скажите... Да возьмите, читайте, что тут написано: с совершенным и прочая... читайте!

— С совершенным высокопочтением, честь имею...

— Довольно, довольно! Как вы сказали, с совершенным...?

— Высокопочтением.

— Да, высокопочтением, еще и смотрит такою невинностью! Разве можно писать так неуважительно?

— У вас так написано.

— Неправда, подайте сюда! Видите: — выс. Поч. и только, — это значит, что я дал вам только намек, надеясь на ваше образование, а вы и этого не знали или не хотели знать, я полагаю.

— Что же здесь написать надобно?

— С совершенным высокопочитанием — понимаете? Не почтением, а почитанием: это означает степень великого уважения. Хорош бы я был, если б подал к подписанию его превосходительству эту бумагу, и вдруг бы мне наклеили нос, вот какой. — При этом слове Петр Иванович приставил к своему носу указательный палец и сделался очень смешон.